В общем, этот музей меньше всего напоминал памятник, воздвигнутый ему во славу: в залах, открытых для посещения, не найти ни фотографии, ни бюста дарителя, ни доски, напоминающей о его поступке. Этот человек, который при жизни всегда казался мне таким импозантным, таким недоступным, здесь словно затерялся за великим свершением своей жизни: он растворился в своих трудах, и от него осталась только знакомая тень, с которой я мог свободно беседовать.
Зал медальонов помещался на третьем этаже. Благодаря этой страсти, увлекавшей его в коллекционерском азарте далеко за географические и исторические пределы, которые он наметил для своих исследований, страсти, совершенно забытой в современном мире, он тоже становился мне ближе. В матовой, прозрачной или полированной поверхности редких материалов, в их прожилках или странной расцветке был зашифрован свой таинственный язык. Всю свою жизнь он гонялся за этими самоцветами, инталиями, крошечными портретами, в которых наметанный глаз различал сочетание точнейших наблюдений с неким феерическим смыслом непреходящего.
Я вновь испытал былое возбуждение. Склоняясь над витринами, я видел эти сияющие знаки, словно на дне черного озера, поверхности которого мне было запрещено касаться. Да и чья рука смогла бы до них дотянуться, ведь они ускользали из любых рук. Сколько часов я потратил, пытаясь вчитаться в эти профили, не принадлежащие времени, лаская взглядом эти чудесные и причудливые измышления искусства и природы, соединенные в одно волшебное творение!
И вдруг произошло то же явление, свидетелем которого я стал десять или одиннадцать лет назад. Покинув свое ложе, эти знаки, заключавшие в себе забытое послание, начали всплывать на поверхность. Словно золотые пузырьки со дна аквариума. Они облекали собой тот же неподвижный и текучий образ, отражение которого, при почти схожих обстоятельствах, привлекло мое внимание. Она… Я сразу ее узнал. Не так, как когда замечал в конце дозорного пути тоненькую фигурку на фоне ночного неба, а такой, какой я увидел ее в первый раз, украшенной теми же самыми экспонатами, которые образовывали на ней тяжелые ожерелья, подвески, королевский венец. На сей раз я видел и свое отражение в этом зеркале, свое собственное лицо, склонившееся рядом с ее лицом, захваченное тем же восходящим движением, вписанное в тот же круг знамений. Все так переплелось в обстоятельствах, снова сведших нас друг с другом, что ее имя застряло у меня в горле, и гневный возглас, который, как мне казалось, я пронес до самого этого момента, резкие упреки, долгое время копившиеся на случай невероятной встречи, теперь не могли обрушиться на нее. Мы стояли молча, словно разглядывали рыбок в пруду, облокотившись на парапет. Потом она протянула руку и указала мне в центре витрины фигурку Юпитера из Гелиополя,[86] вырезанную из огромного, почти черного граната. Я знал о ее происхождении, а еще знал — от нее — что ее отец всегда держал ее при себе, никогда не расставался с ней ни в одной поездке, что она была для него своего рода талисманом. Она указала мне затем на другой предмет — кубок из оникса, внутри которого был закреплен обрядовый бюстик обожествленной Фаустины,[87] и постучала пальцем по стеклу, чтобы я прочитал короткую аннотацию к этому экспонату в углу витрины. Это наверняка было одно из самых поздних приобретений, и мне было странно, что она уделила ему особое внимание. Но, возможно, ее интересовала личность этой женщины, которую сначала очернили, а потом восславили за ее добродетели, и она именно об этом хотела мне напомнить. В аннотации приводилась знаменитая фраза: «Я предпочел бы жить с нею на дорогах Гиара, чем во дворце, но без нее!»
— Что такое Гиар? — спросил я у нее потом.
— Гиарос! Один из Кикладских островов, на которые высылали людей… Что-то вроде островов Липари при Муссолини.
Вот так все и произошло.
* * *
Вот так Жеро снова встретился с Сандрой — по крайней мере, так он утверждал. Я часто думаю, не приснилось ли ему это богоявление в святая святых, на грани колдовства и миража.
Встреча — а она действительно была, это факт, — могла произойти в другом месте, при совсем других обстоятельствах — менее красноречивых, если так можно выразиться, — возле Риальто или на мосту Академии, в одном из крытых переходов, где люди беспрестанно толкаются и разглядывают друг друга в полумраке, разделившись на две колонны, идущие в разные стороны, и вдруг оказываются лицом к лицу на перекрестье двух потоков, образующих постоянное внутреннее движение между различными sestieri.[88] Очень может быть, что это произошло и в другом месте, например, в церкви, куда они бы вошли одновременно, чтобы укрыться от дождя; возможно, перед «Явлением Пресвятой Девы» в церкви Мадонна делл’Орто, куда Жеро, перед тем как распрощаться с Венецией (он ведь был здесь в последний раз), пришел бы поклониться праху художника, которому, на его взгляд, лучше всего удавалось отобразить этот город, — Джакопо Робусти.
Вполне возможно, что он сам подстроил эту встречу, узнав в Фонде, что дочь мэтра приходит туда каждый день и, чтобы не утратить связь с музеем, занимается библиотекой и фототекой.
То, что он не вскипел от гнева, не разразился яростными упреками, угрозами немедленной расправы, всполошив охрану и персонал, не потребовал от Сандры объяснений, как любой другой сделал бы на его месте, — все это ставит под сомнение его версию событий.
Итак, он последовал правилу осторожности, которое его просили соблюдать. Он явился туда не как явный враг, и не как поборник справедливости, и не как обобранный бедняк, который, когда о нем уже совсем забыли, вернулся из долгих странствий, чтобы постоять за свои права. Жеро думал, что Чезаре Ардити достаточно силен, чтобы выпутаться одному, а он сам даже помешает делу, если попытается в нем участвовать. Так было установлено: Божья правда свершала свой путь. Поэтому его молчание соответствовало его собственной трактовке событий: во всяком случае, это должно было произойти, ведь, наверное, Жеро только затем и вернулся; случай, связавший их, объединивший в том беспримерном приключении, просто обязан был снова свести их вместе. Для Жеро существовало две отчетливые грани: на одну он помещал свои законные требования, выполнения которых ждал со дня на день, на другой оставалась неразрешимая загадка. И в этом плане ничто еще не было решено окончательно. Что-то вмешалось в его жизнь, изменив ее смысл, и он не мог ни забыть об этом, ни сбросить со счетов. Если как следует рассмотреть факты и интересы каждого, то в этих интересах, несмотря на причиненный им поразительный, хотя и трудно оценимый ущерб, было сохранить между ним и Сандрой прежнее соучастие, и эта общность снова создала условия, при которых стало возможным то сиюминутное и полное узнавание. Тем не менее его молчание лишь отодвигало объяснение. Если они расстанутся вот так, в вестибюле, обойдя по второму кругу все залы, но так и не поговорив, Жеро никогда не узнает, для кого все-таки Сандра совершила свой поступок. Неужели он один окажется в выигрыше ото всей этой махинации, которую она затеяла? Он никогда узнает, что именно она попыталась тогда дать ему понять. Когда рукопись опубликуют, он в каком-то смысле будет отомщен, получит некоторое возмещение ущерба, но это моральное удовлетворение — видеть свое имя на месте чужого — будет таким же двусмысленным, проблематичным, даже неправедным, как и посмертная слава, доставшаяся другому за книгу, которой тот не писал. И все-таки узнать это, узнать, почему Сандра подвергла себя такому риску, и было целью его исканий, тем концом, когда все становится ясным, очевидным, неизбежным с самого начала.
Они вместе вышли из Фонда. Сандра раскрыла забавный зонтик из больших прозрачных лепестков, похожий на один из тех цветков, что расцветают в укромных уголках ботанического сада один раз в столетие, но Жеро отказался под ним укрыться.
И тотчас они пошли тем самым шагом, как в конце своих ночных вылазок, когда утро должно было их разлучить, а внезапная усталость или чувство сожаления, оттого что им не доведется вместе смотреть с близлежащих холмов как летают дрозды над кустами навстречу охотничьим выстрелам, замедляло их возвращение в замок.
В первый раз их спутником был дождь. Возможно, их разделяли целые миры, фантастические процессы, которые растянутся на несколько десятилетий, но они не могли удержаться от того, чтобы не вглядываться друг в друга, узнавая знакомые черты. Он по-прежнему был выше ее на голову. Несмотря на длинный плащ с широкими отворотами, доходивший Сандре до пят, полы которого взлетали при ходьбе, ее фигурка осталась прежней, словно едва сдерживающей нетерпение. Они шли без всякой цели. Мысль о том, что она может бросить его здесь, сказать, что ее ждут, даже не приходила ему в голову. Им предстояло сыграть эту партию — может быть, друг против друга, жестоко и беспощадно, но, во всяком случае, вместе. Эта уверенность странным образом сдерживала его. А еще согласие между ними, обнаружившееся благодаря ходьбе, движению, выявившее некий параллелизм, взаимозависимость, а также желание обладать другим и не дать ему ускользнуть. Они два сообщника, это так, но у них старые счеты, и они не торопятся их сводить.
