— Он так сказал? — поразилась она. — Зачем? Каминский не отвечал.
— Я была молода, — сказала она. — Ведь в молодости делаешь много всякого вздора. Я была не такая, как сейчас.
— Пожалуй, да.
— А ты и внешне был совсем другой. Выше и… в тебе чувствовалась такая сила. У меня голова начинала кружиться, когда я бывала с тобой слишком долго. — Она вздохнула. — Юность — это болезнь.
— «Лихорадка ума».
— Ларошфуко. — Она тихо засмеялась. Каминский чуть заметно улыбнулся. Он склонился к ней и произнес что-то по-французски.
Она улыбнулась:
— Нет, Мануэль, не для меня. В сущности все началось только после этого.
Несколько секунд все молчали.
— Так что ты сказала? — хрипло спросил он. — На своем дне рождения?
— Если бы я помнила!
Вернулся Хольм.
— Она не хочет входить, говорит, что подождет. Может быть, все-таки выпьете кофе?
— Уже поздно, — сказал Каминский.
— Очень поздно, — повторил я.
— Вы же только приехали!
— Мы могли бы вместе посмотреть телевизор, — предложила она. — Сейчас начнется «Кто хочет стать миллионером».
— Кёлер — хороший ведущий, — добавил Хольм.
— Я читала, что он женится, — сказала она.
Каминский подался вперед и протянул руку, я помог ему встать. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать; я подождал, но он по-прежнему молчал. Едва прикасаясь, он держался за мое плечо. Мой карман оттягивал включенный диктофон, я почти забыл о нем. Я его отключил.
— Часто бываете в наших краях? — осведомился Хольм. — Непременно приезжайте еще. Правда, Тезочка?
— Я познакомлю тебя с Лорой. И с ее детьми. С Морицем и Лотаром. Они живут на параллельной улице.
— Замечательно, — откликнулся Каминский.
— А в какой манере вы, собственно, работаете? — спросил Хольм.
Мы прошли в прихожую, Хольм открыл входную дверь. Я обернулся, Тереза вышла нас проводить.
— Счастливого пути, Мигуэль! — сказала она, скрестив на груди руки. — Счастливого пути!
Через палисадник мы прошли к машине. На улице никого не было, только какая-то женщина медленно ходила взад-вперед. Я заметил, что рука у Каминского дрожит.
— Осторожнее на дороге! — напомнил Хольм и закрыл дверь.
Каминский остановился и поднес к лицу другую руку, сжимавшую трость.
— Очень сожалею, — сказал я тихо. Я просто не мог заставить себя посмотреть ему в глаза.
Похолодало, я застегнул пиджак. Каминский тяжело опирался на мою руку.
— Мануэль! — позвал я.
Он не ответил. Прохаживавшаяся возле машины женщина обернулась и подошла к нам. На ней было черное пальто, ветер играл ее волосами. От неожиданности я отпустил Каминского.
— А почему ты не вошла? — спросил он. Он-то как раз не выглядел удивленным.
— Он сказал, что вы сейчас уходите. Вот мне и не хотелось затягивать ваш визит. — Мириам посмотрела на меня. — А теперь отдайте мне ключ от машины!
— Простите, что вы сказали?
— Отвезу машину назад. У меня был долгий разговор с ее владелицей. Мне поручено вам передать, что, если вы заупрямитесь, она заявит в полицию об угоне.
— Помилуйте, какой угон!
— Кстати, другую машину, нашу, уже нашли. На стоянке какого-то мотеля, с очень любезным благодарственным письмом. Хотите посмотреть?
— Нет! — негодующе отказался я.
Она взяла отца под руку, я открыл машину, она помогла ему сесть на заднее сиденье. Он тихо застонал, его губы беззвучно задвигались. Она захлопнула дверцу. Я, нервничая, достал сигареты. В пачке оставалась всего одна.
— Позволю себе прислать вам счет за авиабилет и такси. Обещаю, это обойдется вам недешево. — Ветер трепал ее волосы, ногти у нее были обгрызены вплоть до ногтевого ложа. Угроза меня не испугала. У меня больше ничего не было — одна пустота, так что и отнять у меня она больше ничего не могла.
— Я не сделал ничего плохого.
— Конечно нет. — Она облокотилась на крышу машины. — Вот сидит старик, которого дочь объявила недееспособным и которым командует, не так ли? Никто не сказал ему, что возлюбленная его юности еще жива. Вы всего лишь хотели ему помочь.
Я пожал плечами. В машине Каминский мотал головой и беззвучно шевелил губами.
— Именно так.
— А откуда, по-вашему, у меня ее адрес?
Я ошеломленно взглянул на нее.
— Я давно его знаю. Я побывала у нее еще десять лет назад. Она отдала мне его письма, и я их уничтожила.
— Что вы сделали?
— Так хотел он. Мы всегда знали, что рано или поздно появится кто-то вроде вас.
Я сделал шаг назад и уперся спиной в садовую изгородь.
— Вообще-то он не хотел с ней встречаться. Но после операции сделался сентиментальным. Умолял всех нас свозить его к ней: меня, Боговича, Клюра, всех знакомых. Их у него не так уж много осталось. Мы хотели уберечь его от этого. Вы, наверное, что-то сказали, что ему опять об этом напомнило.
— От чего вы хотели его уберечь? От встречи с этой глупой старухой? И с этим идиотом?
— Этот идиот — умный человек. Полагаю, он пытался спасти ситуацию. Вы же не знаете, что Мануэлю ничего не стоит разрыдаться. Вы не знаете, что у него мог случиться сердечный приступ. А эта старуха давным-давно от него освободилась. Она прожила свою жизнь, в которой он не играл никакой роли. — Она нахмурилась. — А это не многим удалось.
— Он больной и слабый. Он уже никем не может манипулировать.
— Вот как? Когда вы по телефону обвинили меня в том, что я держу отца в тюрьме, я невольно засмеялась. Я сразу поняла, что он подчинил вас себе, как и всех нас. Разве не он заставил вас украсть две машины и провезти его сюда через пол-Европы?
Я прикусил сигарету.
— В последний раз повторяю, я же не…
— Он ничего не рассказывал вам о договоре?
— О каком договоре?
Она повернула голову, и тут я впервые заметил, что она похожа на отца.
— По-моему, его зовут Беринг. Ханс…
— Баринг?
Она кивнула.
— Ханс Баринг.
Я судорожно вцепился в изгородь. Металлическое острие укололо меня в ладонь.
— Он готовит цикл статей в каком-то журнале. О Рихарде Риминге, Матиссе и послевоенном Париже. Издаст воспоминания отца о Пикассо, Кокто и Джакометти{26}. Он интервьюировал отца часами.
Я отшвырнул сигарету, даже не закурив. Еще крепче вцепился в изгородь, как только мог, намертво.
— Но это не означает, что вы понапрасну перерыли наш дом. — Я выпустил изгородь, по ладони стекала тонкая струйка крови. — Возможно, следовало предупредить вас заранее. Ничего, ведь вам остаются его детство, долгие годы в горах. Его позднее творчество.
— Нет у него никакого позднего творчества.
— Правильно, — сказала она, как будто только сейчас об этом вспомнила. — Значит, книга получится тоненькая.
Я попытался дышать как можно спокойнее. Заглянул в машину: челюсти у Каминского непрерывно двигались, руки плотно обхватили рукоять трости.
— Куда вы сейчас едете? — Мой голос доносился до меня словно издалека.
— Найду какой-нибудь отель, — ответила она. — Он…
— Не ложился отдохнуть сегодня днем.
Она кивнула.
— А завтра возвращаемся домой. Я верну машину, дальше поедем на поезде. Он…
— Он ведь не летает.
Она улыбнулась. Встретившись с ней глазами, я вдруг понял, что она завидует Терезе. Что она всегда жила только его жизнью, что у нее нет своей истории. Как и у меня.
— Его лекарства в отделении для перчаток.
— Что с вами? — спросила она. — Вы какой-то другой.
— Другой?
Она кивнула.
— Я могу с ним попрощаться?
Она прислонилась к изгороди. Я открыл дверцу водителя. Колени у меня все еще по-прежнему дрожали, хорошо, что я мог сесть. Захлопнул дверцу, чтобы она не могла нас подслушать.
— Хочу к морю, — объявил Каминский.
— Вы выбрали биографом Баринга.
— Разве его так зовут?
— Вы ничего мне об этом не сказали.
— Очень любезный молодой человек. Очень образованный. А разве это важно?
Я кивнул.
— Хочу к морю.
— Я хотел с вами попрощаться.
— Вы с нами не поедете?
— Думаю, нет.
— Это вас удивит, но вы мне нравитесь.
Я не знал, что на это ответить. Это меня и в самом деле удивило.
— Ключ от машины еще у вас?
— Зачем он вам?
Лицо у него словно скомкалось, нос внезапно показался очень тонким и резко очерченным.
— Она не повезет меня к воде.
— Ну и что?
— Я никогда не бывал на море.
— Быть не может!
— В детстве как-то не получилось. Потом это перестало меня интересовать. В Ницце я хотел видеть только Матисса. Все думал, еще успею. А теперь она меня туда не повезет. Вот и расплачиваюсь.
Я украдкой бросил взгляд на Мириам. Она стояла, прислонившись к изгороди, и нетерпеливо поглядывала на нас. Я осторожно достал из кармана ключ.
