— Хотите посмотреть поближе? — спросила миссис Бэнкрофт, заметив мой интерес.
Я кивнул, подошел к буфету и стал снимать каждую фотографию по очереди, разглядывая ее и изо всех сил удерживаясь, чтобы не обвести пальцем контуры его лица.
— Я вижу, у вас нет его фотографий в форме.
— Нет. У меня была одна. Ее сделали в тот день, когда он завербовался. Мы тогда ужасно гордились — нам казалось, что это достойный поступок. Но я ее убрала. Понимаете, я не хочу напоминаний об этой части его жизни. Та фотография где-то лежит, но…
Она замолчала, и я не стал спрашивать. Я подумал, что вообще зря заговорил на эту тему. Тут я заметил другую фотографию, на которой был мужчина в форме — но не такой, какую довелось поносить мне и Уиллу. Лицо на фотографии было безмятежным, словно изображенный на ней человек смирился с тем, что готовит ему судьба. Помимо этого, лицо украшали невероятные усы.
— Это мой отец. — Миссис Бэнкрофт взяла картину с буфета и посмотрела на нее, слабо улыбаясь. Другой рукой она, сама того не осознавая, мимолетно погладила мою руку, и это прикосновение меня утешило. — Ни Мэриан, ни Уильям его никогда не видели. Он пал на Трансваальской войне[16].
Я кивнул. Мои родители часто рассказывали об Англо-бурской войне и предшествующей ей Трансваальской; оба конфликта были еще живы в памяти их поколения. У каждого был дедушка или дядя, который сражался при Ледисмите или Мафекинге, сложил голову на склонах Драконовых гор или встретил ужасный конец в грязных водах реки Моддер. Буры в этих разговорах упоминались как народ, который попросту не покорился захватчикам из другого полушария, последний великий враг британской нации, а бурская война — как последняя великая битва. В этом была горькая ирония.
— Я едва знала отца, — тихо проговорила миссис Бэнкрофт. — Ему было всего двадцать три года, когда он погиб, а мне — только три. Они с матерью поженились молодыми. У меня осталось очень мало воспоминаний о нем, но все они — счастливые.
— Интересно, почему эти чертовы войны забирают всех мужчин из нашей семьи, — пробормотала Мэриан из кресла.
— Мэриан! — вскричала миссис Бэнкрофт и быстро взглянула на меня, словно я мог обидеться.
— А что, это разве неправда? И не только мужчин. Мою бабушку — мать моей матери — тоже убили в Трансваале.
Я поднял бровь, уверенный, что она что-то путает.
— Мэриан, не говори глупостей, — сказала миссис Бэнкрофт, ставя фотографию на место и обеспокоенно глядя на меня. — Понимаете, мистер Сэдлер, моя дочь очень эмансипированная, а я не уверена, что это хорошо. Лично у меня никогда не было желания стать эмансипированной.
Я снова вспомнил миссис Уилкокс и ее позор на обеде у Маргарет Шлегель.
— Ну хорошо, не совсем так, — чуточку уступила Мэриан. — Но она не пережила смерти деда.
— Мэриан, хватит! — отрезала миссис Бэнкрофт.
— Почему это? Нам нечего скрывать. Понимаете, Тристан, моя бабушка не могла жить без деда и покончила с собой.
Я отвернулся, думая, что вполне мог бы обойтись без ее признаний.
— У нас в семье об этом не говорят, — произнесла миссис Бэнкрофт — уже не сердито, а скорее горестно. — Моя мать была очень молода, когда его убили. И ей было всего девятнадцать, когда родилась я. Наверное, она просто не вынесла груза ответственности и горя. Я ее не виню за это, ни в коей мере. Я стараюсь ее понять.
— Но вам не за что ее винить, миссис Бэнкрофт. Когда подобное случается, это трагедия. Такие поступки не совершаются по прихоти; они продиктованы болезнью.
— Вероятно, вы правы. Но в то время это был великий позор для нашей семьи, черное пятно. Ужасная ирония — после того, как мой отец стяжал такую славу своими подвигами на поле боя.
— Тристан, согласитесь, забавно, что мы считаем смерть солдата поводом для гордости, а не позором нации. Можно подумать, Британия имела какое-то право на Трансвааль.
— Мой отец выполнил свой долг, вот и все, — отрезала миссис Бэнкрофт.
— И был за это щедро вознагражден, — заметила Мэриан; она встала, подошла к окну и уставилась на аккуратные ряды георгин и хризантем, посаженные, без сомнения, рукой ее матери.
Я снова сел, жалея, что позволил себя сюда привести. Я будто вышел на сцену посреди пьесы, персонажи которой ссорятся между собой уже несколько лет, но лишь теперь, с моим появлением, получили возможность достичь развязки.
Парадная дверь открылась и закрылась. Собачка тут же навострила уши, чувствуя приближение кого-то из своих, а мне показалось, что пришедший стоит за дверью и колеблется, не решаясь войти.
— Мистер Сэдлер, — сказал преподобный Бэнкрофт, появляясь на пороге гостиной. Он взял мою руку в свои и удержал, глядя мне прямо в глаза. — Мы так рады, что вы выбрались нас навестить.
— Боюсь, я недолго у вас пробуду. — Я прекрасно понимал, как грубо это звучит, но мне было все равно. Я уже по горло был сыт Нориджем, и мне не терпелось добраться до вокзала, до Лондона, до уединения своей квартирки.
— Да, простите меня, — он взглянул на часы, — я собирался быть дома еще до четырех, но меня задержали приходские дела, и я забыл о времени. Надеюсь, моя жена и дочь вас развлекали?
— Он сюда не для развлечения приехал. — Мэриан стояла у двери со скрещенными на груди руками. — И я не думаю, что наши разговоры его сильно развеселили.
— Я как раз собиралась спросить мистера Сэдлера о письмах, — вспомнила миссис Бэнкрофт, и мы все повернулись к ней. — Моя дочь говорила, что у вас есть кое-какие письма.
Я кивнул, благодарный ей за перемену темы.
— Да. — Я полез в карман. — Мэриан, я давно должен был их вам отдать. В конце концов, я для этого приехал.
Я положил письма на стол перед собой. Мэриан уставилась на них — пачка конвертов была перевязана красной ленточкой, и на верхнем виднелся аккуратный почерк самой Мэриан. Но она не шагнула к ним. Ее мать тоже не торопилась брать письма в руки — она только сидела и смотрела на них, словно это были бомбы, готовые взорваться при неосторожном обращении.
— Извините, я сейчас. — Мэриан вдруг выбежала из комнаты, пряча лицо. Бобби помчался за ней, предвкушая приключение. Родители смотрели дочери вслед со стоически скорбными лицами.
— Наша дочь по временам бывает немного резкой, мистер Сэдлер, — объяснила миссис Бэнкрофт, виновато глядя на меня. — Особенно в моем присутствии. Но она очень любила брата. Они всегда были близки. Его смерть на нее очень повлияла.
— Я вовсе не считаю, что она резка, — ответил я. — Конечно, я знаком с ней лишь несколько часов, но все же я полностью понимаю ее боль и скорбь.
— Ей было очень трудно, — продолжала миссис Бэнкрофт. — Да, нам всем было трудно, но каждый борется с трудностями по-своему, правда? Моя дочь очень бурно выражает свои эмоции, в то время как я предпочитаю их не демонстрировать. Не берусь судить, хорошо это или плохо, но меня так воспитали. Понимаете, меня взял к себе дедушка. После смерти родителей. Он был вдовец, единственный оставшийся у меня родственник. Но эмоциональным он не был, в этом его никто бы не обвинил. Надо полагать, он и меня воспитал в том же духе. Мой муж, с другой стороны, умеет открыто выражать свои чувства. Это его качество меня восхищает. Я многие годы пытаюсь научиться этому у него, но безуспешно. Думаю, взрослые люди формируются в детстве, и этого не обойти. Вы согласны?
— Возможно, — сказал я. — Но мы можем с этим воевать, верно? Можем пытаться изменить себя.
— А с чем же воюете вы, мистер Сэдлер? — спросил ее муж, снимая очки и вытирая линзы платком.
Я со вздохом отвернулся:
— Правду сказать, я устал воевать. О, если бы я только мог больше никогда этого не делать.
— Но вам больше и не придется. — Миссис Бэнкрофт непонимающе нахмурилась. — Война ведь кончилась.
— Думаю, скоро начнется другая. Обычно только так и бывает.
Она не ответила, но потянулась вперед и взяла мою руку в свои.
— Наш сын рвался на войну. Может быть, я зря всю жизнь держала портрет его деда на самом видном месте.
— Нет, Джулия, — покачал головой преподобный Бэнкрофт. — Ты же всегда гордилась тем, что твой отец положил жизнь на алтарь отечества.
— Да, да, но Уильяма всегда завораживала его история, в этом все дело. Он задавал вопросы, стремился больше знать про деда. Я, конечно, рассказала ему все, что могла, но я на самом деле знала очень мало. Я и до сих пор знаю очень мало. Но иногда я думаю, что это я виновата — в том, что Уильям так вот завербовался. Он ведь мог и подождать. Пока его призовут.
— Это все равно был бы лишь вопрос времени, — сказал я. — Никакой разницы.
— Но он попал бы в другой полк, — не сдавалась она. — Оказался бы там в другой день. Течение его жизни изменилось бы. И может быть, он остался бы жив. Как вы.
Я отнял руку и отвернулся. В этих двух словах было обвинение — и они ударили меня в самую душу.
