– Ты ж сам говорил, батя, грех это…
– Ох, Янка, – приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, – допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну, как он один из них?
– Он не может быть дурной, – возразила Янка, – смотри, молодой какой…
– Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.
Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.
– Зачем его – в лодку?…
– Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, – сказал отец, запаливая цигарку. – Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним – где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.
– Что он им плохого сделал?
– Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.
Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.
Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.
Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:
– Тебя как зовут?
– Янка.
– А меня – Никодим.
– Ты городской? – с замиранием сердца спросила она.
– Городской.
– А что сейчас в городе?
– Разруха. Голод.
Он поморщился.
– А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.
– Кому?
– Голодающим рабочим.
– У нас нет зерна, – сказала она, – только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?
– Но в городе же голодают, – сказал он возмущенно. – А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.
Он возмущенно взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.
– Это ты ничего не розумиешь, – сказала она сердито. – Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?
– Наборщиком.
– Это что такое? – Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.
– Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.
– У нас грузила из свинца, – сказала она, – и ничего они не вредные. А зачем буквы?
– Чтобы печатать книжки. Газеты.
– Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?
– Есть буржуазная литература, – сказал он непонятное, – а есть наша. Пролетарская. Я печатал прокламации. И труды товарища Троцкого. А ты вообще умеешь читать?
– Нет. – Она удивилась. – Зачем? Отец Йожка умеет читать. И писать. Ему положено.
– Ну вот, у него есть печатная книга…
– Вовсе нет. У него писаная книга. Оно так и называется – Писание. Потому что от руки писано.
– Вы тут какие-то совсем отсталые, – сказал он. – Я видел, у тебя в хате в красном углу сплошное мракобесие.
– У нас нет никаких бесов, – обиделась она, – у нас святые висят. Святой Николай, и Прасковья, и Святой Христофор… Пойдем, пойдем, я тебе покажу.
Она взяла его за здоровую руку и потащила к дому. Он вежливо вытер ноги о половичок, но мама, которая месила тесто, все равно поглядела на него неодобрительно и поджала губы. Под иконами теплилась лампадка, а над Святой Прасковьей висело расшитое полотенце, все, как положено.
– Это и есть мракобесие, – сказал он укоризненно, уже когда вышел на крыльцо. – Один обман. Поповщина. Иконы, это и есть мракобесие. Как можно молиться человеку с собачьей головой?
Она торопливо перекрестилась.
– Это же Святой Христофор. Он псоглавец, – терпеливо пояснила она. – Они живут там, далеко на севере, там холод и вечная ночь, и поземка свищет… И они дикий народ, псоглавцы, и свирепые до ужаса, а святой Христофор был самым из них свирепым, а потом встретился ему на пути Христос в образе младенца, и Святой Христофор сжалился над ним и перенес его через ручей, и постигло его Божье слово…
– Я ж говорю, бабьи сказки, – презрительно сказал он.
– Ты просто не знаешь.
– Знаю. – И сухо добавил: – Мой отец был попом. Священником.
– А ты с ним не ладишь, ага? – поняла она.
Он промолчал, и ей стало его жалко.
Приближался Яблочный Спас, и кругом летали тяжелые одурелые пчелы. Столбы солнечного света стояли меж белеными стволами плодовых деревьев. Слышно было, как в камышовой заводи плеснула тяжелым хвостом рыба. Дверь в хату чернела прямоугольным зевом, и только если присмотреться, становился виден трепещущий, бледный огонек лампады.
– Псоглавцы живут на севере, – терпеливо повторила она, – сама я не видела, но батя видел убитого песьего человека, когда был совсем еще молодой. Иногда, в крещенские морозы, вокруг месяца делается хрустальное кольцо. Тогда они выходят из своих ледяных укрытий, идут в человеческие деревни. Иногда даже добираются до нас. Они режут скот. Как волки. Потому и чудо, что такой, как они, обратился к Богу.
– Бабьи сказки, – повторил он, – ты еще расскажи про русалок.
– Владек-дурачок, думаешь, он почему дурачок? Он в плавнях купался, а русалка его к себе возьми и потяни. И щекочет, щекочет. Его отбили, но он умом-то и тронулся. А русалок тут полно, но к берегу они редко подплывают, только на Иванов день. Тогда можно слышать, как они смеются.
– Вот выдумщица, – сказал он уже по-доброму.
– И ничего я не выдумщица. – Она отбросила со лба русую прядку. – Мир чудесный. Дивный. И русалки есть, и навки в лесу. А в плавнях дальше есть островок, на нем живут зеленые люди.
– Совсем зеленые?
– Совсем. Как трава.
– И ты их видела?
– Да. – Она важно кивнула головой. – Они иногда приплывают сюда на лодках.
– И давно они тут живут? – спросил он лениво.
– Давно… Еще при бабке моей бабки поселились. Или раньше.
– Может, они прилетели к нам с Марса или с Венеры? Товарищ Богданов, – сказал он, – утверждает, что на других планетах могут жить люди, подобные нам.
– Они ж зеленые! – терпеливо сказала она.
– Цвет кожи для коммуниста не имеет значения.
– Они из-под земли вышли, – сказала она, сорвала травинку и стала ее грызть. – Из-под горы. Там, далеко, за рекой есть гора, а в ней такие ходы.
– Тоннели?
– Тонули? Нет, приплыли на лодках.
– Смешно, – сказал он, – хотел бы я на них посмотреть.
– Так посмотришь. Они на Покрова обычаем приезжают. За яблоками и медом. У них не водятся пчелы. И яблони не растут.
* * *
А вечером, когда закат лег красным на беленые стены хаты, пришли еще тихие люди. Мужчина, женщина и двое детей. Мальчики. Мужчина держал женщину за руку, и мальчики, бледные и серьезные, держались за руки. Младшему было лет семь. У них были сбитые босые ноги. А женщина была в городском сером платье, подол его запылился.
– Нам сказали, – сказал мужчина, – вы перевозите на другой берег.
Батя молча кивнул.
Мужчина, бледный, с тонкой талией и широкими плечами, полез в карман городского сюртука и достал часы на цепочке. Последние солнечные лучи играли на желтой крышечке.
– Вот, – сказал он, – больше у нас ничего нет.
– Ой, бедные, – сказала мама, стоя в дверях, – вот намучились.
Но в дом она их не позвала. Мама никогда не звала тихих людей в дом, потому что по ним ползали насекомые, которые гложут человека в войну и разруху.
Поэтому она вынесла им кружку молока и теплую краюху хлеба, и женщина сидела на бревнах и смотрела, как пьют мальчики, по очереди, передавая друг другу кружку руками в цыпках. У женщины светлые тонкие волосы стояли вокруг головы нежным нимбом, позолоченные закатом. Янка видела, что женщине тоже хочется молока, но она ждет, когда напьются мальчики, а другую кружку мама не вынесла. Тем, кто приходил вечером, она выносила только одну кружку, всегда одну и ту же.
Вышел из сарая Никодим, привалился плечом к стене, поглядел мрачно.
Потом сказал с вызовом:
– Здравствуйте, товарищи.
– Мы тебе не товарищи, мерзавец, – тихо сказал мужчина, разглядев накинутую на плечи кожаную куртку, на которую Янка поставила заплатку. У мужчины натянулась кожа на скулах и обозначились сжатые челюсти, и он сделал какое-то короткое движение, словно хотел укусить.
– Вы… – сказал Никодим и тоже стал белым с голубизной, как стена хаты, – буржуазные недобитки, вы… Да я таких…
Он шагнул к мужчине, словно намереваясь ударить, но пошатнулся, оперся об угол сарая, и на рубахе у него стало расползаться свежее алое пятно.
– Господи, и здесь, – то ли всхлипнула, то ли рассмеялась женщина.
– Не звертайте уваги, – вмешалась Янка. – Он же малахольный… видите, рука прострелена.
– Лучше бы у него была прострелена голова, – сказал мужчина, он тоже отвел руку для удара, и сейчас, когда Янка схватила его за рукав, брезгливо стряхнул ее пальцы.
