– Я знаю. Только мне непонятно – кто такой «фраер».
– А это – много будешь знать, скоро состаришься. Тебе еще долго сидеть? Мы правда опаздываем.
– Пятнадцать минут.
– Ну, сиди. Только, смотрите, пепел там на пол не сыпьте! Наталья, может, снимешь пальто и пройдешь сюда?
– Мне здесь нормально.
Я думаю: «Ну, подожди. Сейчас этот шибздик уйдет».
Они еще покурили молча, и потом Наталья ему говорит:
– Ладно, я поняла… Это у вас ритуал какой-то… Рыцари плаща и кинжала… Вы, типа, масоны, что ли? Последние из могикан… Чук и Гек… Или как там его? Чингачгук?
– Да нет, что вы, – говорит он. – Все далеко не так поэтично. Виноваты перчатки Леонида Ильича Брежнева.
– Чьи перчатки?
У Натальи от удивления даже голос чуть-чуть изменился. А, может, она просто затянулась сигаретой в этот момент. Так бывает. И голос сразу становится такой ватный.
– Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров.
Она помолчала и потом говорит:
– Не поняла.
А он:
– Да в этом нет ничего интересного.
Но Наталья – человек любопытный.
– Нет, нет, подождите! Как это – ничего интересного? При чем здесь Брежнев? Я не понимаю. И перчатки его при чем?
Я думаю: «Расскажет или не расскажет? Мемуарист долбаный».
Он помялся и все-таки рассказал:
– Я в середине семидесятых работал в одном институте. Занимал должность доцента. И к нам приехал Брежнев зачем-то. Ректора, кажется, награждать. И он там ходил по коридорам, кашлял и заглядывал в аудитории. А потом вдруг начал всем пожимать руки. Даже студентам. Но перчаток не снял. В перчатках со всеми здоровался. Может, ему холодно было, я не знаю… А на следующий день я в деканате пошутил по этому поводу. Сказал голосом Брежнева: «Нас голыми руками не возьмешь». Передразнил… То есть, ну, глупость совершенная… Просто за язык потянуло… Мне даже в голову не могло прийти, что это крамола. К тому же я был уверен, что вокруг только друзья… Десять лет уже там отработал… Начиная с лаборанта. Но кто-то куда надо написал письмо, и очень скоро в институте появился ваш… я имею в виду – Николай Михайлович. Он был тогда еще молод и, кажется, в чине старшего лейтенанта.
– Капитана! – крикнул я.
– Ну, капитана, – согласился Кузнецов.
– Слушай, может, закончим вечер воспоминаний?
– Нет, мне интересно, – сказала Наталья. – Рассказывайте, что было потом.
– Да ничего особенного, – ответил он. – Обычная в таких случаях рутина. Для Николая Михайловича, я уверен, это дело вообще было ужасно скучным. Не надо ни за кем бегать, ни в кого не надо целиться из револьвера.
– Револьверами не пользуются уже давно! – крикнул я.
– Ну, из автомата… Из чего там вы целитесь?.. Вот… После этого меня уволили, а потом не брали на работу уже никуда… Только в ЖЭК и в котельную. И еще я подметал. Пробовал писать докторскую, но ни один совет не соглашался назначить научного консультанта. Не бывает дворников докторов наук… А когда началась перестройка, я стал приходить сюда. Раз в год. В тот самый день, когда к нам в институт приезжал Брежнев. У меня он помечен в календаре.
– Зачем? – сказала Наталья.
– Не уверен, что знаю… Но, мне кажется, простой шутки – к тому же не очень удачной – все-таки мало, чтобы испортить человеку всю его жизнь. Для этого нужны какие-то более веские причины. Я ведь всего-навсего обыватель. Никакой не борец. Я имею в виду – не Вера, там, скажем, Засулич… Какой смысл был в том, чтобы смешивать меня с грязью?
– Был бы смысл, мы бы тебя вообще закатали на Колыму, – крикнул я. – Хлебнул бы мурцовки. Ты же кандидат наук. Законы физики должен вроде бы понимать. Знаешь ведь, что бывает с тем, кто ссыт против ветра.
– Это ты о категории страха?
– Нет, это я о том, у кого нет мозгов.
Он не сразу ответил. Я даже подумал – обиделся.
– Ты знаешь, – сказал он, – я долго размышлял на эту тему и понял, что бояться не надо.
– Смотря чего.
– Нет, вообще ничего. Просто ничего бояться не надо.
– Сам придумал?
– Я же говорю тебе – долго размышлял.
– Молодец. У тебя работа такая.
– Нет, у меня работа подметать двор.
– Никто тебя, между прочим, не заставлял дискредитировать первое лицо государства.
– Никто. Только над ним теперь смеются по всем телевизионным каналам. И никому не страшно. И ты не страшный… Раньше я тебя очень боялся. Даже спать иногда не мог. А теперь – ничего. Нормально. Посижу у тебя и пойду в магазин. Хлеба надо купить. Я по дороге в булочную к тебе зашел. Всего две станции на метро. Крюк совсем небольшой.
– Да. Я вижу – ты стал очень смелый. С авоськой ко мне пришел.
– Можешь иронизировать, но мне это правда досталось не так легко… Я просто подумал… Понимаешь, больше всего на свете человек боится смерти. Остальные страхи второстепенны. Их можно преодолеть. А тут – как об стену. Умрешь – и на этом все… Но я вдруг подумал, что жизнь и смерть, как явные противоположности, должны обладать сходными параметрами. А жизнь ведь конечна… В этом ее главное свойство… И это знает каждый дурак… Каждый идиот знает… Так, значит, и смерть… То есть она тоже кончится… И тогда – бояться, получается, нечего. Ты понимаешь? Совсем нечего.
Я посмотрел на часы.
– Понятно. Спасибо, что объяснил. Только твои пятнадцать минут закончились. Наталья, убери за ним табурет. И окурки положи в пепельницу.
Когда входная дверь хлопнула, я вышел в прихожую. Наталья стояла на том же месте с новой сигаретой в руках.
– Ну, у тебя и работа, – сказала она, сделав губы трубочкой и выпуская дым. – Может, на пенсию выйдешь?
– Мысль неплохая… Только, знаешь…
Я хотел наехать на нее пожестче за все эти выкрутасы в прихожей, но потом вспомнил про ресторан и про то, что генерал уже наверняка на месте. Пора было выдвигаться. К тому же с такой красивой задницей она имела право на некоторые вольности. Будем считать их подарком судьбы.
От нашего стола – вашему.
«А то вдруг вечером не захочет. Телевизор, что ли, сидеть и смотреть?»
– Что? – сказала она.
– Да нет, ничего. Всякая чепуха. Мы идем или нет?
– Ты меня спрашиваешь?
Николай назначил мне встречу в Александровском саду. По телефону он говорил весьма сдержанно и без особой приветливости, однако раздражения на мою просьбу увидеться я в его ответе не уловил. Выслушав меня, он просто попросил перезвонить, но через полчаса сам позвонил мне на кафедру.
– Увидимся в два пятнадцать, – сказал он. – Ты можешь там быть ровно в пятнадцать минут третьего?
– Могу, – сказал я. – А к чему такая точность?
– Потом объясню. Не опаздывай, а то ты меня подведешь.
Я не хотел никого подводить, поэтому вошел в Александровский сад без пяти два. Когда я звонил Николаю, во мне теплилась смутная надежда на то, что он пригласит меня к себе домой, и я хотя бы мельком смогу увидеться там с Натальей. Расхаживая теперь по заснеженной аллее, я немного грустил оттого, что этим надеждам не суждено было сбыться, однако в то же самое время испытывал странное облегчение, поскольку увидеть ее, вписанной в мир, который построил для себя другой мужчина, было бы для меня, скорее всего, еще мучительней, чем не увидеть ее совсем. Перемена контекста всегда губительнее простой утраты. Исчезновение Моны Лизы с полотна Леонардо, пожалуй, еще можно перенести, и, в принципе, даже привыкнуть к нелепой пустоте в центре осиротевшего пейзажа, но если бы пропавшая дама вдруг улыбнулась с какой-нибудь другой картины – вот это был бы уже караул.
Я присел на одну из скамеек и вспомнил, как рыдал в детстве, случайно увидев свой украденный велосипед под чьей-то промчавшейся мимо меня чужой отвратительной задницей. Самым обидным казалось то, что велосипед этой заднице совершенно не подходил. Он был ей абсолютно чужим, и я мог поклясться, что в считаные секунды, когда он пронесся мимо меня, я успел отчетливо ощутить тот ужасающий дискомфорт, от которого он страдал под неправильным игом чужих ягодиц.
Так или иначе, но слезы мои были гораздо крупнее, обильнее и, кажется, даже более соленые на вкус, чем за месяц до этого, когда, собственно, и произошла утрата. Точнее, мировоззренческая дефлорация, поскольку девственная вера в человечество после этого происшествия в моей душе, разумеется, не восстановилась уже никогда. Физиология есть физиология. Впрочем, это был далеко не единственный случай в моей жизни, когда процесс потери оказался необратимым.
– Здорово, профессор, – жизнерадостно сказал Николай, подходя к моей скамейке. – Мерзнешь? Чего так оделся легко? Новый год скоро, а ты в плаще.
– Он на меховой подстежке. К тому же по радио обещали потепление.
– А ты все ждешь, когда тебе чего-нибудь пообещают? Хочешь, я тебе денег дам? В долг. Потом вернешь, когда будут. Купи себе пальтецо.
– Нет, спасибо. Я хотел о другом поговорить…
– Сейчас, подожди! – он остановил меня властным жестом. – Достань сигареты и дай мне закурить. Быстро!
