Оба они до сих пор считали, что в жизни их не было дня, который бы они прожили только лишь для себя. И они были правы по-своему. Демьян Николаевич жил для милой Татьяны Родионовны, оберегая ее от всех жизненных невзгод, а та, в свою очередь, жила для него, больше всего на свете боясь остаться вдовой, и оба они жили для дочери, желая видеть в ней и в ее вероятной семье самих себя. В жизни своей они и в самом деле не знали душевного покоя, и никогда еще до сих пор их не посещали эгоистические чувства. Они, конечно, что-то делали и для людей, среди которых жили: Демьян Николаевич честно работал и был отличным специалистом своего дела, а Татьяна Родионовна растила дочь, вела, как умела, домашнее хозяйство и к вечеру каждого дня была вправе бы пожаловаться на усталость, хотя и не делала этого никогда. Если бы им кто-то сказал, всерьез или в шутку, что оба они всю жизнь прожили лишь для себя, они бы очень обиделись.
Но было бы несправедливо, наверное, сказать о них такое, потому что вся их жизнь, при всей ее внешней незначительности, была примером верности друг другу, вечной влюбленности друг в друга, души их были преисполнены любви ко всему живому, а тот маленький кусочек жизни, который выпал на их долю, они сумели слабыми своими силенками украсить такой нежностью и любовью, что им даже казалось порой, что они самые великие счастливцы на земле, недосягаемые в своей гениальности, люди, познавшие, как никто другой, тайны вечной красоты жизни.
Впрочем, никто из людей, знавших доброе семейство Простяковых, и не подумал бы сказать о них что-то обидное и недостойное: ни у кого бы язык не повернулся на дурное слово.
А в эту весеннюю ночь Демьян Николаевич и Татьяна Родионовна чувствовали себя заговорщиками, посягающими на святыню, и в тайных своих страстях, в своем полушепотном бунте казались сами себе жестокими и безжалостными злодеями. Они всегда хорошо понимали и безошибочно чувствовали друг друга, а потому в эту ночь были особенно ласковы и нежны; злодейские же свои страсти оправдывали благоразумием, которое снизошло на них в эту первую ночь после похорон.
— Так будет лучше и нам и ей, — говорил Демьян Николаевич. — Самый, конечно, оптимальный вариант — жить отдельно, разменять эту квартиру на две однокомнатные. Но это трудно себе представить, такой вариант...
— Да-а, уж это ты слишком, Демочка, — говорила Татьяна Родионовна. — И без того-то бог знает что надумали... Но я согласна: так ей будет лучше.
— И ей, и нам с тобой, — подчеркивал Демьян Николаевич.
— Да, Дема, может быть, и нам, — соглашалась с ним Татьяна Родионовна.
Дождит еле-еле. Небо в жиденьких туманных облаках. Озаренное на закате солнцем, оно излучало теперь внутренний свой сердоликово-мутный свет. И земля была вся в этом небесном озарении. Даже воздух и тот порозовел.
В лесу верещали, свистели и квохтали дрозды. А дождичек не переставал, хотя и незаметен был совсем: легкие капельки его, казалось, повисли в вечерней розовости, и только кожей лица улавливала Дина Демьяновна щекотное прикосновение теплого этого буса.
Талая вода тускло розовела в коричневых сумерках. Донеслись издалека два выстрела. И кажется, впервые за все время пути Денисов вдруг оживился:
— По вальдшнепу кто-то... Да-а! Сегодня тяга!
И тут же схватил за рукав Дину Демьяновну, остановил ее и прошептал, глядя поверх коричневого дыма голых берез:
— Слышите?! Летит... Слышите?
Но вальдшнеп пролетел стороной, и за шумом дроздов Дина Демьяновна не расслышала странного звука, отдаленно похожего на урчание весенней лягушки, который так взволновал Денисова.
— А ну, давайте-ка постоим, — опять шепотом сказал он. — Тихо! — приказал он, хотя Дина Демьяновна и рта не раскрывала. Сам же он весь напрягся, вслушиваясь в весенний лес.
— Не знала, что вы охотник, — шепнула Дина Демьяновна.
А он сразу обмяк, усмехнулся и махнул рукой.
— Какой уж! Так, прихватило вдруг... Вспомнилась молодость. На охоту я последний раз года два назад выезжал, да и то... В наших степях утки только и зайцы. А тут вдруг дуплет, вальдшнеп... Снеговой водой пахнет! Где мы? Далеко еще? Чтой-то мы с вами сегодня?! Вы не жалеете?
— А вы?
Он в ответ громко рассмеялся.
— Нет, конечно, но боюсь, нас неправильно поймут.
— Хотите, вернемся...
Ей и самой эта неожиданная поездка показалась вдруг нелепой затеей. Только теперь, на лесной дороге, она словно бы опомнилась, подумав о том, что неизбежно наступит завтрашний день возвращения домой, осуждающие глаза матери, угрюмый взгляд отца... «К черту, к черту!» — успела подумать она.
— Я этого не люблю, — сказал Денисов, кладя ей руку на плечо.
— Чего вы не любите?
— Возвращаться с полпути.
По тону его голоса Дина Демьяновна поняла, что он вкладывает некий значительный смысл, говоря о возвращении с полпути. Но не удивилась и не обиделась.
— Ну что ж, — сказала она вызывающе. — Грешить так грешить.
Она хотела ясности. И как это ни странно, хотела заранее договориться с Денисовым обо всем. Ничто так не пугало ее в эти минуты, как та неловкость, в которой она может оказаться перед этим человеком. Ей страшно было представить себе, как он начнет говорить ей слова, обычные в подобных случаях и неискренние, будет гладить ее колени, обнимать, дурея от собственной страсти. А она будет терпеливо притворяться, разводить его руки, сопротивляться... Бог ты мой! Зачем?
Ей хотелось перепрыгнуть все эти условности поведения и просто прийти в холодный дом, зажечь керосиновую лампу, растопить печь, согреть простыню и одеяло, постелить возле горячей печки, раздеться, лечь и сказать, как мужу, с которым прожито много лет: «Бросай сигарету...»
Черт знает что кружилось в ее голове, когда она молча шла рядом с Денисовым, который, услышав это ее: «Грешить так грешить», — растерялся, примолк и надолго задумался.
«Ну разве нельзя представить себе, что мы муж и жена? — спрашивала Дина Демьяновна. — Хоть на какой-то миг представить все это и не ломаться друг перед другом, не играть в любовников. Мы взрослые люди и понимаем друг друга, хотя я ничего не знаю о тебе. Только не вздумай говорить мне, что ты не любишь жену! Никогда не смей! Эти признания ей не нужны, а мне тем более. О чем ты задумался? Ты ведь знал, зачем мы поехали в этот пустой и холодный дом, и я тоже знала. И не будем притворяться, играть в случайность. Мы сегодня муж и жена. Мы с тобой прожили тысячу лет и просто давно не виделись и отвыкли друг от друга».
Все выходило просто и ясно в сознании, и она удивлялась, почему невозможно все это так же просто и ясно сказать сейчас, сию минуту Денисову, объясниться с ним и как бы уйти из мира людей, и из мира их отношений, отключиться на время, а потом все это забыть. И чтоб не было никому от этого плохо, и конечно же в первую очередь его жене, его детям и ему самому.
Они обходили грязь и лужи на дороге, и так это у них получалось всякий раз, что он обходил слева, а она справа. А потом, посуху, они опять шли рядышком, но снова молча расходились, точно им это очень нужно было: остаться хоть на недолго один на один со своими чувственными переживаниями — ей с ее бредовой идеей отрешиться от всех условностей, а ему хоть как-то понять странную эту поездку, странную женщину и странную свою роль во всей этой истории.
Он тоже очень хотел объясниться с ней, но его беспокоили совсем другие соображения: ему надо было как-то дать ей понять, что она не может ни на что рассчитывать в дальнейшем — он женат, у него семья, и это, конечно, свято для него. Ему хотелось каким-то деликатным образом высказать это свое беспокойство, потому что больше всего его пугала возможность какого-то продолжения в дальнейшем.
Ни Демьян Николаевич, ни Татьяна Родионовна не могли бы себе представить и сотой доли того, о чем думала в этот поздний вечер их дочь, идя рядом с Денисовым по весенней, размоложенной дороге.
...А над этой дорогой нежданно-негаданно появился вдруг вальдшнеп, ворвался в сознание резким и пронзительным свистом, скрежещущим, как показалось Дине Демьяновне, и жвакающим, грубым покряхтыванием, и Денисов вскричал, запрокинув голову и хватаясь за фуражку:
— Вот он! Ты смотри! Над головой прошел...
Бах! Бах!
Странная, взъерошенная птица наискось пролетела над дорогой и, теряясь в сумерках, мелькнула и скрылась за коричневой мутью берез, и свистки ее тоже скоро затихли.
— А лес-то! — опять возбужденно воскликнул Денисов. — Молчит лес! Как мы его прозевали?! Я над головой у себя только и услышал его!
— Я тоже, — отвечала ему Дина Демьяновна, не совсем понимая его восторга.
— Это был верный вальдшнеп! Его даже нельзя было бы сразу стрелять, надо было отпустить метров на двадцать и бить в угон, — говорил Денисов, учащенно и радостно дыша. — И упал бы на чистое местечко! На эту поляночку... Ах, какой был бы выстрел! А вы говорите — охотник! Разве ж я охотник?! Охотник стоял бы сейчас в лесу и стрелял в этих хрипунов... Хотя, впрочем, в Подмосковье уже закрыта, наверное, весенняя охота. Да, конечно, закрыта. Ну ладно хоть это, а то ведь просто сердце вон... Вы понимаете, Диночка?
