Что же в конце концов заставило ее выйти за меня замуж? Я до сих пор не могу понять этого. У меня не было ни состояния, ни особых перспектив. Ничего, кроме небольшого жалованья, — правда постоянного, — и довольно приличного дома, хотя и лишенного современного комфорта и стоящего на самом берегу Марны, на участке, который затапливало в половодье и который поэтому не представлял особой ценности. Внешность у меня более чем заурядная: невысокий, нескладный. Правда, хотя учился я без особого блеска, но всегда отличался большим трудолюбием и даже получил ученую степень. Моя легкомысленная теща любила говорить о своем муже, игриво поглядывая на меня:
— Лучше выйти замуж за человека надежного: пусть он скроен не из самого красивого материала, лишь бы подкладка у него была добротная.
Жизель не была создана для этого сорта мужчин. Смуглая, худенькая, очень живая, с хорошо подвешенным языком, зоркими глазами, весело смотревшими из-под круглых бровей, она была истинной дочерью мадам Омбур, которая страшно этим гордилась, хотя иногда для вида ворчала:
— Нельзя так быстро загораться, Жизель, женщина с огоньком всегда вызывает излишние толки.
Позднее мне рассказали — ведь доброжелатели всегда найдутся, — что о ней действительно уже судачили кумушки. И что майор с мадам Омбур были очень не прочь пристроить дочку. Объяснение, которое, в сущности, ничего не объясняет: «пристроить» — это все-таки найти приличную партию, а меня никак нельзя было назвать завидным женихом. Я скорее склонен думать, что Жизель не лишена была той неожиданной рассудительности, свойственной иногда легкомысленным женщинам, которые как бы пытаются застраховать себя на будущее. Да к тому же многие девушки замечают мужчину именно потому, что в нем нет ничего замечательного, что в будущем он не затмит их собственного блеска и позволит им властвовать над собой, а это все больше прельщает женщин. И наконец, ее могла соблазнить мысль, что стоит только перейти улицу, и она избавится от опеки родителей, фактически даже не расставшись с ними, и станет хозяйкой в доме, где больная свекровь уже передала в ее руки ключи и бразды правления.
Мне стыдно за свою беспощадность к Жизели. Но в моей голове не укладывается, что она могла полюбить меня. Из уважения к ее памяти я убедил себя, что какое-то время она любила во мне саму любовь, до тех пор пока в жизни ей не встретилась любовь настоящая. Значит, виноват я сам: я не смог ее удержать. Возможно, она изменила своему долгу. Ее тайна умерла вместе с ней, и мне не хотелось ворошить прошлое. Главное для меня, что она не ушла из моего дома.
Моя верность может показаться не совсем понятной. Ведь этого не предвещали ни наши весьма сдержанные отношения до свадьбы, ни омраченный медовый месяц. Однако старания, которые я прилагаю, чтобы оправдать свою жену, вовсе не результат ложной гордости и не привычное лицемерие. Конечно, мое поведение можно истолковать именно таким образом, иногда я и сам с презрением думаю об этом. Но, право, я очень любил Жизель такой, какою она была. И мне ее так же трудно забыть, как и свою мать. Большинство мужчин, хотя они и не признают этого, не сами делают свой выбор, скорее они подчиняются, порой оказывая упорное сопротивление тому, что в конце концов принимают. Моя единственная сила — в этом умении принимать. Подобно цементному раствору, я сразу же прирастаю к существу, которое посылает мне случай, если, конечно, это существо само обладает определенными свойствами, если оно сделано из материала, который способствует процессу цементирования. Жизель обладала этими свойствами, Лоре их не хватает. Несколько лет моего неудавшегося супружества мне, может быть, дороже, чем иным долгая счастливая жизнь, прожитая вдвоем. И хотя мы с ней не были счастливы, это не мешает мне с грустью вспоминать о том времени. Ведь о том, что могло быть, сожалеешь больше, чем о том, что было.
Теперь-то я знаю, как следовало жить. Но тогда что, кроме своей диссертации и небольших вытекающих из нее благ, дал я этой молодой женщине, застывшей в зябкой тоскливой дремоте, жаждущей внимания, развлечений, чего-то нового, неожиданного, тех милых глупостей, которые так мешают распорядку дня преподавателя, но способствуют счастью молодой четы? Ровным счетом ничего. Ничего, кроме серого однообразия буден, которое устраивало мою мать, но от которого сникла и погасла Жизель. Ничего, кроме постоянной сдержанности и почти отроческой невинности. Похвальное усердие пай-мальчика, который ежедневно уезжает и возвращается в одно и то же время автобусом 213, не опаздывая ни на минуту. Редкое целомудрие, обесцвечивающее минуты близости, настолько суровое, что я не мыслил войти в ванную, когда она там купалась, или, не погасив света, принести ей единственное доказательство своей любви.
И все. Да еще близнецов: мальчика, я назвал его Мишелем в честь своего отца, и дочку, которую я назвал Луизой в честь своей матери; их появление Жизель встретила с радостью, которая, впрочем, длилась недолго. Они еще и ходить не научились — почти все заботы о малышах лежали на ее сестре Лоре, серьезной и удивительно хозяйственной девочке, — а Жизель снова стала печальной и молчаливой. В конце концов в дело вмешалась теща. Однажды ненастным вечером я встретил ее около нашего дома; спрятавшись под розовым зонтиком, она поджидала меня.
— Вы до отчаяния благоразумны, Даниэль, — начала она с места в карьер. — Вас, конечно, ни в чем нельзя упрекнуть. Но неужели вы не видите, что ваша жена больше так не может, что она умирает от тоски?
И, пожав плечами, решительно добавила:
— У вас нет лишних денег. Так пусть она идет работать. У вас будут два жалованья, и вы сможете хоть немного встряхнуться. Мы с Лорой охотно присмотрим за детьми.
— Но Жизель ничего мне не говорила, — пробормотал я.
Зато она говорила мне.
Задетый за живое скрытностью Жизели — они уже, вероятно, давно совещались за моей спиной, — сбитый с толку, напрасно стараясь представить, как в таком случае поступила бы моя мать, я сопротивлялся целых два месяца. Потом уступил. Жизель устроилась секретаршей к одному политическому деятелю, царившему в то время в нашем кантоне, и очень скоро стала веселой и оживленной, как прежде.
Но так продолжалось не больше года, потом дела пошли еще хуже. Под всякими предлогами Жизель стала поздно возвращаться домой. Иногда даже она покидала нас по воскресеньям, так как должна была сопровождать в поездках своего патрона, о котором она говорила со смущавшим меня восторгом. Да и в ее молчании появилось что-то новое; и в ее глазах я уже читал не скуку, а тоску и жалость. Выпадали, правда, и такие дни, когда она бывала мила со мной, но и тогда в ее поведении чувствовались принужденность и раскаяние. Я, право, не знаю, чем бы это все кончилось, если бы вспыхнувшая война не привела к неожиданной развязке. Меня призвали в армию и отправили в Эльзас, я был ранен в одной из первых перестрелок этой «странной» войны, попал в плен и в лагере для военнопленных узнал, что Жизель ждет третьего ребенка.
Она была натурой честной. И после моего возвращения, конечно, сказала бы мне правду, если предположить, что в этом была необходимость. Но мне не суждено было больше ее увидеть. Эвакуируясь в департамент Нижняя Луара, где у Омбуров под Анетцом был домишко Эмеронс, стоящий на берегу реки, вся семья попала в бомбежку. Жизель с отцом были убиты в вагоне, матери размозжило ноги. Лора и трое детей остались невредимы. Я говорю «трое», ибо к этому времени у Жизели родился сын — Бруно.
Когда в 1945 году я вернулся домой, ему было пять лет, Мишелю и Луизе — восемь. Моя теща превратилась теперь в калеку — она не могла передвигаться без костылей и выходить из дому, — однако легкомыслия своего не утратила, и Лора, ставшая совсем взрослой девушкой, фактически одна воспитывала детей у себя в доме № 27 на «маминой» стороне, как они говорили, в отличие от «папиной» стороны, где был дом № 14.
Я ни о чем не стал спрашивать. Омбуры тоже молчали. Но когда я сказал, что собираюсь забрать детей к себе, Лора взглянула на меня с таким безграничным уважением, что я даже смутился.
— Вам пришлось много пережить, Даниэль. Если вы ничего не имеете против, я по-прежнему буду вести ваше хозяйство.
— Пусть ведет, — взглянув на меня искоса, сказала мадам Омбур. — Надеюсь, на ваше счастье, она не выйдет замуж.
И вот началось беспрестанное снование взад и вперед. Я имею в виду не беспрестанное движение, в котором пребывают все жители предместий и которое каждое утро уносит их в Париж, а между семью и восемью часами вечера возвращает домой. Я говорю здесь о своеобразии нашей жизни: Лора, дважды хозяйка, а вернее, дважды прислуга, целыми днями сновала из дома в дом, из кухни в кухню; то бежала готовить какой-нибудь отвар, то возвращалась подмести пол, и так до позднего вечера, когда наконец, в последний раз перейдя улицу, она благопристойно возвращалась ночевать в дом матери.
