У Альфреда было такое ощущение, что на самом деле существует два Гитлера. Первый Гитлер — неистовый оратор, который электризовал и гипнотизировал любую толпу, перед которой выступал. Альфред никогда не видел ничего подобного, а Антон Дрекслер и Дитер Эккарт экстатически радовались тому, что им наконец удалось найти человека, который поведет их партию в будущее.
Альфред посещал многие из таких митингов, а их были сотни. С неиссякаемой энергией Гитлер произносил речи всякий раз и везде, где мог найти аудиторию: на углах людных бульваров, в битком набитых трамваях, а в основном — в пивных. Его слава оратора быстро распространялась, и его аудитория росла, по временам превышая тысячу человек. Более того, чтобы обеспечить приток в партию людей, Гитлер предложил переименовать ее из Немецкой рабочей партии в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию (Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei или НСДАП).
Время от времени Альфред тоже произносил речи перед членами партии, при которых Гитлер обычно присутствовал, и всегда аплодировал ему.
— Ваши мысли просто wunderbar[84] — говаривал он. — Но больше огня, друг мой, больше огня!
Притом был и другой Гитлер — Гитлер дружелюбный, умиротворенный, любезный, который внимательно выслушивал размышления Альфреда об истории, об эстетике, о германской литературе.
— Мы похоже мыслим! — часто восклицал Гитлер, забывая о том факте, что именно Альфред посеял многие из тех семян, что ныне давали всходы в его разуме.
Однажды Гитлер навестил его в новом кабинете в редакции «Фелькишер беобахтер»[85], чтобы передать ему статью об алкоголизме, которую он желал опубликовать. Немного раньше в том же году нацистская партия выкупила у общества «Туле» его газету, «Мюнхенер беобахтер», сразу же дала ей новое имя и передала в руки Дитриха Эккарта, который, закрыв свою прежнюю газету, перевел весь состав редакции в новую. Гитлер ждал, пока Альфред просматривал статью, и немало удивился, когда Альфред открыл ящик своего стола и вытащил набросок статьи об алкоголизме, которую, по чистому совпадению, писал он сам.
Быстро прочитав статью Альфреда, Гитлер поднял на него глаза и воскликнул:
— Да они же как сестры-близнецы!
— Да, они настолько похожи, что я снимаю свою статью, — согласился Альфред.
— Нет, не надо, ни в коем случае! Публикуйте и ту и другую. Они окажут немалое воздействие, если обе будут опубликованы в одном выпуске.
Когда Гитлер получил в партии больше исполнительной власти, он объявил, что все партийные ораторы должны передавать ему свои речи на согласование, прежде чем их произносить. Альфреда он позже освободил от этой обязанности: в этом нет необходимости, сказал он, ведь их манеры высказывания так похожи. Однако Альфред замечал и кое-какие отличия. Например, Гитлер, несмотря на ограниченность формального образования и зияющие в его познаниях дыры, обладал экстраординарной уверенностью в себе. Он то и дело использовал слово «непоколебимый», подразумевая абсолютную стойкость своих убеждений и полную решимость ни при каких обстоятельствах не менять ни единого их аспекта. Альфред приходил в восторг, слушая Гитлера. Откуда только бралась в нем эта уверенность? Он, Альфред, душу бы продал за такое качество! И его перекашивало от отвращения, когда он замечал за собой неистребимую склонность искать малейшие признаки одобрения и согласия других.
Было и другое отличие. В то время как Альфред, высказываясь о необходимости «удаления» евреев из Европы, часто употреблял слова «переселение», «перемещение» или «изгнание», Гитлер использовал другой язык. Он говорил об «уничтожении» или «искоренении» еврейского народа, даже о том, что всех евреев следовало бы развесить на фонарных столбах. Безусловно, думал Альфред, это был вопрос риторики, способ гальванизировать аудиторию.
Месяцы шли, и Альфред осознавал, что недооценил Гитлера. Это был человек, обладавший значительным интеллектом, самоучка, который жадно поглощал книги, легко удерживая в памяти информацию, и проницательно оценивал изобразительное искусство и музыку Вагнера. Правда, при всем при том, в результате отсутствия систематического университетского образования основа его знаний была неравномерной, и в ней то и дело разверзались бездны невежества. Альфред изо всех сил пытался заполнить их, но это была непростая задача. Гордыня Гитлера была столь сильна, что у Альфреда никогда не получалось прямо порекомендовать ему прочесть ту или иную книгу. Пришлось научиться наставлять его окольными путями. Так, Альфред заметил, что стоило ему заговорить, скажем, о Шиллере — и через несколько дней Гитлер уже мог пространно обсуждать — с «непоколебимой уверенностью» — шиллеровские драматические произведения.
Однажды весенним утром 1922 года Дитрих Эккарт подошел к двери кабинета Альфреда, несколько мгновений смотрел сквозь стеклянную панель на своего воспитанника, поглощенного редактированием какого-то рассказа, потом, покачав головой, постучал по стеклу и поманил Альфреда к себе в кабинет. Там он указал ему на стул.
— Я должен тебе кое-что сказать — и, ради всего святого, Альфред, перестань так психовать! Ты отлично справляешься. Я совершенно удовлетворен твоим усердием. Если что, я бы порекомендовал тебе чуть меньше рвения, чуть больше пива и намного больше дружеского трепа. Чрезмерное трудолюбие — это не всегда добродетель. Но об этом в другой раз… Послушай, ты становишься ценным кадром для нашей партии, и я хочу ускорить твое продвижение. Согласишься ли ты с тем, что редакторы, которые публикуют то, что хорошо знают, имеют веское преимущество?
— Разумеется, — Альфред старался удерживать на лице улыбку, но никак не мог понять, что же последует дальше. Эккарт был совершенно непредсказуем.
— Тебе много приходилось ездить по Европе?
— Очень мало.
— И как же ты можешь писать о наших врагах, не видав их собственными глазами? Хороший воин порой должен делать паузу в сражениях, чтобы заточить свое оружие. Разве нет?
— Я не спорю, — осторожно согласился Альфред.
— Тогда иди и собирай чемоданы. Твой рейс на Париж отправляется через три часа.
— Париж? Рейс? Через три часа?!
— Да, у Дмитрия Попова, одного из крупнейших русских спонсоров партии, назначена там важная деловая встреча. Он улетает сегодня с двумя приятелями и согласился собирать для нас пожертвования среди тамошней эмигрантской белогвардейской общины. Попов летит на одном из новейших «Юнкерсов F-13», в котором есть места для четырех пассажиров. Я планировал сопровождать его, но дурацкая боль в груди, замучившая меня вчера, сделала поездку невозможной. Мой врач и жена запрещают мне лететь. Я хочу, чтобы ты поехал вместо меня.
— Мне прискорбно слышать о вашей болезни, герр Эккарт. И если врач рекомендует вам покой, то мне не следовало бы оставлять вас одного на следующие два выпуска…
— Доктор ничего не говорил о покое! Он просто осторожничает, поскольку мало знает о воздействии полетов на такого рода состояние. Выпуски уже почти составлены. Я о них позабочусь. Поезжай в Париж!
— А чем мне там заниматься?
— Я хочу, чтобы ты сопровождал герра Попова, когда он будет встречаться с потенциальными спонсорами.
— Если он пожелает, будешь сам готовить для них ознакомительную информацию о партии. Пора тебе учиться говорить с богатыми людьми. После этого поедешь домой на поезде, никуда не торопясь. Отведи на это целую неделю или дней десять. Чувствуй себя свободным человеком. Поезжай куда заблагорассудится и просто наблюдай. Смотри, как наши враги празднуют версальский договор. Делай заметки. Все, что ты увидишь, будет полезно для газеты. Кстати, герр Попов, помимо прочего, согласился щедро снабдить тебя французскими франками. Они тебе пригодятся. Немецкие марки за границей почти ничего не стоят из-за инфляции. Да и здесь они почти обесценились.
— Буханка хлеба с каждым днем дороже, — согласно вздохнул Альфред.
— Именно. И я сейчас пишу заметку для следующего выпуска о том, почему мы вынуждены снова повысить цену на газету.
При взлете Альфред крепко вцепился в подлокотники своего кресла и стал смотреть в иллюминатор на Мюнхен, с каждой секундой становившийся все меньше и меньше. Забавляясь испугом Альфреда, герр Попов, сияя золотыми коронками, прокричал сквозь рев моторов:
— В первый раз летите?
Альфред кивнул и отвернулся к окну, радуясь, что шум делает дальнейший разговор с Поповым и остальными двумя пассажирами невозможным. Он подумал о комментарии Эккарта насчет «дружеского трепа»… почему ему с таким трудом дается легкая болтовня? Почему он такой скрытный? Почему он не сказал Эккарту, что лишь однажды путешествовал в Швейцарию со своей теткой, и еще несколько лет назад, прямо перед тем как разразилась война, — вместе с невестой Хильдой побывал в Париже? Возможно, ему просто хотелось вымарать из истории свое балтийское прошлое и родиться в фатерлянде заново как гражданин Германии… Нет, нет, нет — он понимал, что причины этого уходят глубже. Ему всегда было страшно раскрываться. Именно поэтому два его разговора в пивной с Фридрихом были такими необыкновенными и такими… освобождающими. Он попытался копнуть глубже, заглянуть в собственную душу, но, как всегда, сбился с пути. Мне нужно меняться… я должен снова навестить Фридриха.
