Чтобы очнуться, я позвонила в реставрационные мастерские. Юры не было на месте.
Я прождала его звонка до вечера. Потом всю ночь. Потом, утром, часов в восемь, позвонила ему домой. У меня был номер на самый крайний случай.
Трубку взял его сын. Голос напряженный.
Прошу Юрия Васильевича.
— Кто говорит?
— Его знакомая Майя. Майя Абрамовна.
— Ах, Майя Абрамовна! Знаете что, Майя Абрамовна? Пожалуйста, сюда не звоните. Родители уехали в отпуск в Палангу, в Дом творчества.
— Какой может быть Дом творчества, если еще вчера никто никуда не собирался?
— Вчера не собирался, а сегодня собрался. Вы русский язык понимаете?
И — гудки.
Да. Значит, я своим уходом из родного дома обозначила не новую свою жизнь, а что-то другое. Совсем другое.
Дня три-четыре пролежала без еды и воды.
Посмотрела на себя в зеркало. Лицо сильно похудело, но стало даже красивее. Обозначились скулы, как у Софии Лорен. У меня нос крупноватый, и в целом я на эту актрису немного походила. С худобой — особенно.
Звоню Марику:
— Как дела дома?
— Хорошо дела.
— Как Элла?
— Хорошо Элла.
На том и закончили беседу.
Всего четыре дня прошло. Потому и хорошо.
Я обзвонила несколько своих старых клиентов: есть ли работа? Оказалось, есть. Одна женщина привезла докторскую диссертацию — что-то такое про бесштанговые насосы.
Я запомнила, потому что тогда было ощущение, что из меня воздух насосом выкачивают и выкачивают, выкачивают и выкачивают. А другого ничего не вкачивается на освободившееся место.
Да.
Поставила себе зарок: пока не напечатаю — на свет не выйду. Кроме как за пищей первой необходимости.
Барабанила по клавишам от всего сердца. От всей женской души.
В конце концов, я сделала для Эллочки главное — у нее теперь есть отличный преподаватель, есть твердая надежда на поступление в художественную школу и далее — в вуз или среднее специальное учебное заведение.
Пусть она пока не может оценить. Мне ее оценка не требуется.
Миша не оценил, и она не сможет. Такова судьба матери.
И вот барабаню я и барабаню: то наподобие азбуки Морзе, то как-то еще фигурно. И в моей голове растет мысль: «Не может быть, чтобы столько времени ничего не приходило из Остра. Что-то не так. И Миша про Остер не спрашивает. Шлет записочки с обратным адресом „Мурманск, до востребования“.»
И тут я понимаю закономерность.
Ключи от почтового ящика у меня и у Эллы. Я ей специально дала, чтобы у нее была обязанность по семье. Так как мне на почту стало с определенного момента плевать, я к ящику не приближалась. Элла выхватывала газеты и прочее рано утром, это у нее было вроде спортивных занятий на скорость. Так по лестнице громыхает ножищами своими, что весь подъезд перебудит. И Мишины письма мне отдавала всегда распечатанными.
Говорила:
— Не утерпела, разорвала аккуратненько. У Миши жизнь прекрасная. Плавает и плавает. А мне в школу плестись каждое утро.
Тут я бросаю печатание на полуслове, нарушаю свой священный зарок и — на Якиманку.
Элла еще в школе, на продленном дне. В квартире пусто. Только слышно, как часы тикают в комнате Марика. Вразнобой. Каждые по-своему. Постояла, послушала — не послушала, а немного собралась с мыслями и поехала к Элле в школу.
Она как раз выходила. Зима, а она без шапочки, шарф через плечо перекинут.
Мальчик, наверное, старшеклассник, несет ее портфель. Она на него смотрит влюбленными глазами. Он на нее — свысока. Но по-доброму.
Да. Первая любовь.
Вот, всех любят. И красивых, и всяких на первый взгляд. Но, между прочим, разница в возрасте опасная.
Говорю вежливо:
— Эллочка, здравствуй. Я за тобой.
Элла удивилась:
— Что случилось? Мы в кино собрались с Женей. Правда, Женя?
Мальчик смутился.
Я говорю:
— Ничего, в другой раз сходите.
И решительно забираю у Жени Эллин портфель. Он посмотрел-посмотрел, пробормотал извинения и побежал себе.
Элла приготовилась кричать, как она умела.
Но я пресекла:
— Если ты сейчас заорешь, я при всех ударю тебя по морде. Не ломай комедию. Пойдем.
Что-что, а чутье у Эллы всегда было прямо звериное. Она заранее чувствовала, когда ей придется расплачиваться за какое-нибудь содеянное злодейство.
Мы зашли за угол школы. Я развернула ее за плечи лицом к себе и, не выпуская из рук, задала один вопрос:
— Где письма из Остра?
Элла тут же ответила:
— Я их выбрасывала.
— Читала?
— Читала. Чита-а-а-ла.
Элла захныкала. Но слез я не заметила. Только слюни.
— Пошли домой. Быстро.
Ехали молча.
Дома, как были, в пальто, уселись на диван.
— Рассказывай.
Элла рассказала.
В первый раз она распечатала конверт из Остра, так как он был подписан очень смешно: Блюма и Фимочка.
В конверте находилась фотография. По описанию Эллы — несомненно Блюма и Фима. На обороте — дарственная надпись: «Дорогим Файманам Майечке, Марику и Эллочке от Суркисов Блюмы и Фимочки». В приложенном письме ничего особенного: просили денег, так как надо чинить крышу.
Отмечаю внутренним чувством, что Мишеньку в список Файманов не включили. И тут уколола меня Блюмочка.
Элла письмо прочитала, а фотографию отнесла в школу посмеяться с подружками. А потом это у нее стало игрой. Придет письмо из Остра — она его читает и выбрасывает. Читает и выбрасывает.
— Почему ты выбрасывала? Ну, прочитала. Черт с тобой. Но отдай кому надо!
— Там просили денег. Сначала на крышу. Потом на больницу с лекарствами. И так смешно написано, я всегда в школу носила, и все смеялись.
— И ты смеялась?
— Я первая. Если первой смеяться, то уже не считается, что тебя касается.
— Элла, ты поступала, как враг. Мало того, что читала чужие письма, ты над ними смеялась. А там вопрос про здоровье. Ты отдаешь себе отчет, что здоровье — самое дорогое, что у человека есть в мире? Когда было последнее?
— Давно не было. Они и так три раза в год приходили. Когда Миша из армии в Мурманск поехал — было письмо. Писали, что рады за Мишин жизненный путь. И больше не было. Честное слово.
Я вынесла приговор:
— Элла, у тебя нет ни чести, ни совести. Я твоя мать, и мне стыдно за такую дочь. Ну хоть Мишины письма ты все мне отдавала?
— Мишкины — все. А что там кому показывать?
— Элла. У меня еще вопрос. Какие у тебя отношения с мальчиком Женей?
— Отношения? Он за мной бегает. И еще много кто за мной бегает. А ты как думала, только за тобой? — Элла самодовольно хихикнула. — Можно я пальто сниму, а то жарко?
Элла медленно расстегнула пуговицы пальто на ватине, размотала шарф. Подернула плечами отвратительно, как баба, и пальто свалилось мешком на пол. Она подобрала его и поволокла в коридор, к вешалке.
Блюма. Копия Блюма.
Тут я окончательно пришла в себя.
Вот как они все мои дорогие вернулись. И Блюма, и Фимочка, и Мишенька. И Эллочка с ними в компании замешана. И Марик тут же притулился. Не знаю, кто с какой стороны. Но все кучей.
Надо ехать в Остер и закрывать вопрос.
А что закрывать?
Дом в Остре стоял заколоченный. Не я его заколотила, гвоздями забила и окна ставнями закрыла. Чужие люди сделали для моего блага.
И вот как.
Соседи рассказали, что Блюма жаловалась: пишет и пишет мне в Москву с деликатными просьбами, а я молчу и молчу. А у нее гордость, и свет не без добрых людей тем более. А у нее сахарный диабет на фоне нервов и прочего. А дом требует своего. А Фима своего. А сил нет.
Ждала Мишеньку: сначала чтобы в отпуск приехал, потом из армии. Писала ему с откровенными претензиями в мою сторону. Миша как только демобилизовался, стал присылать регулярные переводы, причем на большие суммы. Блюма хвасталась, что Миша хорошо зарабатывает на каком-то корабле.
Потом Блюма умерла в огороде над картошкой. Копала и умерла.
Еще раньше соседям сказала, что если что, слать телеграмму Мише — «Мурманск, до востребования». Мой адрес не дала.
Мише телеграмму послали, а что толку. Миша в море.
Похоронили. Сосед извинялся, что без еврейского попа и что в яму спускали на рушниках, как у украинцев принято. И калины на гроб насыпали, как раз ягоды одна к одной. Я похвалила. Он сказал, что не для моей благодарности, а заради Гили.
Миша телеграмму хоть с опозданием, но получил.
Приехал, забрал Фиму.
Куда забрал? Куда он его пропишет? Сам без кола без двора. Не знаю. Никто не знает.
Соседи дом прибрали, заколотили.
А тут я сама и объявилась. Как чувствовала.
Да. Родное сердце вещует.
Сижу в доме. А жажда деятельности меня не отпускает. Я же ехала делать дело.
Выгребла во двор старье-шматье. Табуретки, тумбочки-столы ломала голыми руками. Что смогла — свалила горой.
