когда в ту ночь, в четверть четвертого утра, он вошел, у нее горел в доме весь свет, были подняты шторы, а она спала на кушетке голой жопой наружу. Он вошел, погасил почти весь свет, задернул шторы, зашел взглянуть на малышку, девчушка была яркой личностью, старуха еще не успела ее уничтожить, уже четыре года, он посмотрел на спящую малышку Тину, она была чудом, спящим, сумевшим выжить в этом аду. и для него это было адом, но то, что он терпеть не мог женщину, было еще и обыкновенным навязчивым бредом, дело было не только в женщине; он вообще мало кого из женщин переносил, да и сам он был не подарок — уж слишком часто они его доводили до ручки; но малышка — почему при этом, как правило, достается детям? ростом всего в два фута, ни паспорта, ни занятия, ни надежд, мы начинаем убивать их в ту самую минуту, когда они появляются из пизды, и не успокаиваемся, пока не опустим в другую яму. он наклонился и поцеловал ее — во сне, но почти стыдливо.
когда он вышел, она уже проснулась, кипятилась вода для кофе, дымилась сигарета, он приналег на пиво, да и кого ебет? кругом одни сумасшедшие.
— сегодня мое стихотворение им понравилось, — сказала она, — я прочла им свое стихотворение, и оно им понравилось, если хочешь прочесть, вот оно.
— слушай, малышка, я совершенно отупел на работе, не думаю, что мне удастся внимательно его прочитать, завтра, ладно?
— я так счастлива! знаю, это глупо, и все-таки я счастлива, ты слышал, что на основе наших групповых чтений мы выпускаем поэтический журнал?
— ну и что?
— так вот, один экземпляр попал к Уолтеру Лоуэнфелзу, он прочел его и написал нам письмо, где спрашивает обо мне.
— ну что ж, неплохо, очень неплохо.
он был рад за нее. пускай что угодно делает ее счастливой, лишь бы она выбралась из этой змеиной ямы.
— у Лоуэнфелза хороший вкус, конечно, он слегка склоняется влево, но, может, и я тоже, трудно сказать, главное — ты написала несколько ярких вещей, и мы с ним об этом знаем.
она просияла, и он за нее обрадовался, он хотел, чтобы она победила, ей необходимо было победить, как и всем, что за грязная распиздяйская игра!
— но знаешь, в чем твоя проблема?
она подняла голову.
— в чем?
— в одних и тех же восьми или девяти стихотворениях.
в каждую новую поэтическую группу, которую ей удавалось обнаружить. она приносила одни и те же восемь или девять стихотворений, дожидаясь тем временем очередного мужчину, очередного ребенка, очередной защиты.
она не ответила, потом спросила:
— что это за журналы в большой картонной коробке?
— моя новая книжка стихов, мне не хватает только названия и машинистки, аванс уже получен, осталось лишь перепечатать мои собственные стихи, но я терпеть не могу перепечатывать собственные стихи, это напрасная трата времени и возвращение той же дорогой, этого я терпеть не могу, коробка уже шесть месяцев там стоит.
— мне нужны деньги, сколько ты мне заплатишь?
— долларов двадцать-тридцать, но это жуткая работа, скучная и тяжелая.
— я это сделаю.
— хорошо, — сказал он, но он знал, что она никогда этого не сделает, она никогда ничего не делала, восемь или девять стихотворений, ну что ж, как говорится, если за всю жизнь ты напишешь хоть парочку хороших стихов, значит, ты чего-то стоишь.
чего?
мохнатки трипперной, вот чего, подумал он.
за две или три недели до этого был день рождения малышки, и через пару дней они с Тиной сели в машину и поехали в город — доктор удалил у нее на пальце ноготь и дал ей несколько пузырьков для приема каждые четыре часа — выполнять идиотские поручения, которые доводят человека до белого каления, в то время как он уже должен горланить пьяные песни, четыре или пять поручений он выполнил, пытаясь не сорваться, потом заехал в пекарню, купил именинный пирог, испечен он был превосходно, они взяли пирог, в розовой коробке, Тина и он, и направились в магазин за туалетной бумагой, мясом, хлебом, помидорами, бог знает за чем, за мороженым, да-да, за мороженым, какое ты хочешь мороженое, Тина? пока нам на головы не рухнуло стальное небо Ричарда Никсона, какое, а, Тина?
когда они вернулись, лоуэнфелзовская поэтесса находилась в состоянии крайнего раздражения, она сопела и чертыхалась…
она решила перепечатать книжку стихов, но в чем дело? он ведь дал ей новую ленту для машинки.
— ЭТА ЕБУЧАЯ ЛЕНТА НИ ЧЕРТА НЕ РАБОТАЕТ!
она сидела в своем черном антивоенном платье и была очень сердита, она была безобразна, она была просто страшилищем.
— подожди минутку, — сказал он, — тут пирог и все прочее.
он понес пирог на кухню, и Тина пошла за ним.
благодарение Богу, что из тела этой женщины появился прекрасный ребенок, подумал он, иначе, боюсь, мне пришлось бы eго убить, благодарение Господу за такую удачу или даже Ричарду Никсону, спасибо ему или даже кому угодно: унылым машинам, которые никогда не улыбаются.
они с Тиной вернулись в комнату, где стояла машинка, он снял крышку: он еще никогда не видел, чтобы так заправляли ленту, описанию это не поддавалось, все дело было в том, что на следующий вечер она ходила на другие поэтические чтения и там что-то вышло не так; что именно, ему оставалось только догадываться: то ли ее не выебал тот, с кем она хотела поебаться, то ли выебал тот, с кем она ебаться не собиралась, то ли кто-то сказал что-нибудь плохое о ее стихах, а может, кто-то, послушав, как она читает, попросту обозвал ее «неврастеничкой»; как бы то ни было, виноват оказался шрифт, испорченный либо внутренне, либо внешне — он либо сиял и был преисполнен притворной любви, либо припадал к земле и прыгал, внушая страх своей ненавистью.
она уже выдохлась и была почти ни на что не способна, он сел и заправил ленту в машинку как полагается.
— И ЕЩЕ «С» ЗАПАДАЕТ! — заорала она.
он не стал спрашивать ее о том, что случилось на других поэтических чтениях, на сей раз не было даже записки от Уолтера Лоуэнфелза.
они с Тиной подошли к кухонному столу, он достал пирог, «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ТИНА», нашел четыре подсвечника, вставил в подсвечники четыре треклятые свечки и воткнул их в пирог, а потом услышал, как льется вода…
она принимала ванну.
— слушай, ты что, не хочешь посмотреть, как Тина задует свечи? черт подери, вы же приехали из самого Нью-Мексико! если не хочешь смотреть, так и скажи, мы начнем без тебя.
— ладно, сейчас выйду…
— отлично…
наконец она пришла, и он зажег треклятые свечи, четыре, огонь, на пироге.
С днем рожденья тебя,
С днем рожденья тебя,
С днем рождения, Тина…
и так далее, банальность, зато ее лицо, лицо Тины, сияло, точно десять тысяч фильмов со счастливым концом, он никогда не видел ничего подобного, ему пришлось крепко взять себя в руки, чтобы не расплакаться.
— ну ладно, малышка, задуй их. сумеешь?
Тина нагнулась и задула первые свечи, но зеленая удержалась и не погасла, и его разобрал смех, ему это казалось смешным, очень смешным:
— черт возьми, а ЗЕЛЕНУЮ-то задуть не сумела! и как тебе не удается задуть зеленую?
она продолжала дуть, потом она ее погасила, и оба они рассмеялись, он разрезал пирог, и они стали есть его с мороженым, банальность, но ему нравилось, что она счастлива, потом встала мама.
— мне надо принять ванну.
— хорошо.
он вошел туда вслед за ней. до ее приезда унитаз не засорялся ни разу, она набросала туда массу седых волос, разнообразных приспособлений для пизды, всякого дерьма и мятой туалетной бумаги, он всегда относил это на счет своего воображения, но и засор унитаза, и муравьи, и всевозможные мрачные мысли о смерти, и уныние — все это возникало вместе с ней, именно с этой добрейшей женщиной, которая ненавидела войну, ненавидела ненависть и всей душой была за любовь.
он хотел сунуть туда руку и вытащить всю эту запруду, но она лишь сказала:
— принеси мне соусницу.
а Тина спросила:
— что такое соусница?
и он сказал:
— это слово люди обычно говорят, когда им больше нечего сказать, на самом-то деле никакой соусницы нет, да и не было никогда.
— ну и что мы будем делать? — спросила Тина.
— дам ей кастрюлю, — сказал он.
они принесли ей кастрюлю, и она принялась ебаться с унитазом, но со всем этим жутким каучуковым и неустрашимым дерьмом, которое она туда запихнула, так ничего и не произошло, оно лишь булькало и пердело в ответ — подобно тому, как постоянно пердела она сама.
— давай я приведу домовладельца, — сказал он.
— НО Я ХОЧУ ПРИНЯТЬ ВАННУ! — заорала она.
— ладно, — сказал он, — принимай свою ванну, толчок подождет.
она влезла в ванну, а потом включила душ. под душем она простояла не меньше двух часов, нечто в треньканье воды по мозгам улучшало ее самочувствие и успокаивало, один раз ему пришлось привести туда Тину пописать, она даже не заметила, что они заходили, ее лицо и душа были обращены к небесам: противница войны, поэтическая натура, мать, страдалица, отвергающая виноград, чистая, как дистиллированное говно, — в ее возвышенную душу, приплясывая, впитывались его вода и счет за электричество, но, возможно, такова была тактика коммунистической партии — сводить с ума всех и каждого?
