— Соображаешь, — похвалила бывшая староста, странно глянув на него. — Но. Тут. Дорого!
— Не волнуйся, я получил гонорар! — со значением успокоил автор «Жадной нежности», чувствуя, как упирается в грудь несгибаемый бумажник. — Хочешь омаров на гриле? — предложил он, гордясь роскошным словом «омары».
— Там. Есть. Нечего. Возьми. Мраморную. Вырезку. Мне — салат.
Она взмахом руки подозвала Гулрухсор и продиктовала заказ. Азиаточка записала, кивая и улыбаясь, потом ушла и минут через пять, смущенная, вернулась в сопровождении восточной подружки, но только постарше. Согласно бейджику, звали ее Зульфия.
— Извините, пожалуйста, — сказала та с приятным акцентом. — Гюля — новенькая и еще плохо говорит по-русски.
— Откуда она? — спросил Кокотов.
— Мы обе из Куляба. Но я в школу пошла еще при Советской власти. А Гюля потом. Молодые теперь у нас по-русски не знают.
— Ладно, — нахмурилась Валюшкина и повторила заказ. — Поскорей. Пожалуйста!
— Ты торопишься? — удивился писодей.
— Немного. Дочь. Прилетела.
— А-а…
— Хотела. Тебя к себе. Пригласить. Приготовить. Что-нибудь. Жаль.
— А я хотел тебя к себе пригласить, — вздохнул автор «Любви на бильярде», наглея от разочарования.
— Серьезно? — встрепенулась она.
— Абсолютно.
— Скажи! Нет. Выпьем.
Гулрухсор, боязливо улыбаясь, принесла бутылку, перетянутую белой салфеткой. Неловко, чуть не уронив, с третьей попытки откупорила большим штопором, показала пробку, бордовую, как пестик помады, и стала щедро наполнять Нинкин бокал. Однако тут, откуда ни возьмись, подскочила Зульфия, перехватила льющую руку землячки, и с китайским поклоном подала бокал писодею:
— Попробуйте! Такого вы еще не пили!
Кокотов отхлебнул, ощутил во рту терпкую кислятину, подвигал губами, как Жарынин, и кивнул. Зульфия с облегчением разлила вино по бокалам, ткнула Гулрухсор локтем в бок, и официантки удалились, оставив одноклассников наедине.
— За что? — спросила Валюшкина, поднимая бокал и рассматривая вино на свет.
— За нас! — со значением предложил писодей.
Выпили. Нинка поморщилась, еще раз посмотрела вино на свет, и наконец спросила то, что, наверное, хотела спросить давно, с той первой встречи в ресторане «На дне».
— Скажи. Честно. Почему ты не стал… — Она от волнения перешла со своего телеграфного на человеческий язык. — Со мной встречаться после экзаменов? Я тебе совсем не нравилась, да?
— Нравилась.
— Как Истобникова?
— Даже сравнивать нельзя! Я о тебе думал! Я в тебя окончательно влюбился на выпускном! Ну, ты же помнишь! — отчаянно выпалил Кокотов, нащупав в кармане коробочку камасутрина.
— Врешь!
— Честное слово!
— Почему не позвонил? Потом…
— Мне было стыдно.
— Чего?
— Я же к тебе приставал в саду.
— Какой ты дурак, Андрюшка! Ты даже не представляешь, какой ты на самом деле дурак! — тихо проговорила она, и писодей заметил в ее глазах слезы.
Дожидаясь, пока принесут еду, они практически не проронили ни слова, просто сидели и смотрели на липовую аллею, гаснущую за стеклом. С лавочек исчезли читательницы, так и не дождавшиеся сегодня своих принцев. Мамаши укатили коляски, и только влюбленные все еще бродили, обнявшись. Но два сторожа уже вышли на поиски пьяных и бездомных, уснувших в огородных кущах где-нибудь под раскидистым пелтифиллумом щитоносным. Кокотов вообразил, как он, маленький, размером с мизинец, счастливо живет с такой же крошечной Натальей Павловной в шалаше, сложенном из палых листьев и спрятанном в корнях ивы-динозавра.
Наконец, шагая в ногу, появились Зульфия и Гулрухсор. Улыбаясь, будто синхронные пловчихи, и согласовывая движения, они поставили на стол две большие тарелки, накрытые мельхиоровыми колпаками. Когда девушки одновременно подняли колпаки, в кармане мурлыкнула Сольвейг. Это была, легка на помине, Обоярова.
— Ну, где, где же вы, мой спаситель? Я просто в отчаянье.
— А вы где? — холодея, уточнил писодей.
— Конечно же, в Ипокренине!
— Но вы говорили…
— Ах, разве можно верить женщине! Я забыла здесь одну важную бумажку. Примчалась, пошла к вам, стучалась-стучалась, а вас нет и нет. Ах, как жаль! Я чуть не расплакалась. Где же вы, обманщик?
— Я… тут… на переговорах…
— Ах, вот почему у вас такой голос! Ну, не смею мешать!
— Я могу приехать. Быстро. Через час! — вскричал автор «Кандалов страсти» и заметил, как Валюшкина отвела в сторону обиженный взгляд.
— О, мой рыцарь, я не могу ждать! Мне просто хотелось вас увидеть, всего на минуту! Я уезжаю. Завтра решающий бой с Лапузиным. Вы получили мою эсэмэску?
— Да…
— Вы согласны стать маленьким-маленьким, чтобы я могла носить вас в косметичке?
— Но почему же только там?
— Ах, вот вы какой! Изо-щренный! До встречи, мой спаситель!
— До свиданья… — ответил писодей, чувствуя, как Внутренний Страдалец заламывает руки от отчаянья.
— Третья. Жена? — сосредоточенно порывшись вилкой в рукколе, спросила Валюшкина, снова переходя на телеграфный стиль.
— Нет, конечно! Это мой соавтор Жарынин. Страшный тиран! Я случайно взял с собой ключ от его номера… — на редкость правдоподобно соврал Кокотов и даже показал для наглядности свои собственные ключи.
— Ты можешь. Уехать. Я не обижусь.
— Уже нашли дубликат и открыли дверь.
— У тебя. Сейчас. Правда. Никого?
— Никого, — ответил Андрей Львович, придав голосу звенящую искренность.
— Не врешь?
— Слушай, Нин, а ты где живешь?
— Где всегда.
— Хочешь, по пути заедем ко мне! Сама увидишь. Я один, как перст.
— Ладно. На минуту.
— На две минуты!
— На две? — заколебалась бывшая староста. — Ладно — на две…
— Не пожалеешь! — пообещал Кокотов, перепиливая ножом «мраморную» вырезку.
Позже, когда Нинка обсуждала с Зульфией десерт, он незаметно, под столом, выдавил из блистера таблетку камасутрина и положил пилюлю в рот, запив глотком вина, которое, судя по всему, привезли в Россию в танкере и разлили в бутылки с фантазийными этикетками где-нибудь в Икше за бетонным забором заброшенного МТС.
В такси Кокотов поцеловал Валюшкину в шею. Она вздрогнула, глубоко вздохнула и отпрянула. Автор «Роковой взаимности» временно отступил и, чувствуя грудью все еще несгибаемый бумажник, с грустью вспомнил поданный азиатками счет. Это же сколько надо зарабатывать, чтобы ходить в такие рестораны? Особенно обидела цена икшинского Шато Гренель, но возмущаться вслух он не решился, зная, что сквалыжностью можно остудить даже самую горячую женскую готовность. Андрей Львович снова приник к бывшей старосте. Нинка уже не отстранилась, но сидела прямо, напряженно, и по ее телу волнами пробегала дрожь. Ободренный писодей обнял одноклассницу и сунул нос в глубокий вырез ее офисного костюма, а она перехватила и с такой силой сжала его ищущие руки, словно пыталась удержаться, повиснув над пропастью.
Так они и ехали, отстраняясь на освещенных перекрестка и вновь приникая друг к другу, едва машина ныряла в темень. Несколько раз Кокотов ловил в зеркальце заднего вида поощрительный взгляд таксиста, кажется, армянина. Но едва зарулили во двор, к подъезду, Нинка, отпрянув, поправила волосы и хрипло спросила:
— Ты. Здесь. Живешь?
— А что? — насторожился Андрей Львович.
— Нет. Ничего. Вы пока не уезжайте! — приказала она водителю и тот послушно кивнул, поглядев на писодея с мужским соболезнованием.
Они вылезли и отошли подальше. Со стороны Ярославского шоссе доносился мягкий тяжелый гул, а между домами просверкивали фары мчавшихся автомобилей. Пряная горечь палых листьев, смешиваясь с выхлопным маревом и вечерней прохладой, дурманила и кружила голову. Нинка пошатнулась и потерла, приходя в себя, виски.
За кустами давным-давно отцветшей сирени виднелась детская площадка с маленьким домиком, сломанными качелями, песочницей и низкими ребячьими скамейками. Обычно после наступления темноты там начиналась взрослая жизнь: выпивали, закусывали, обнимались, ссорились, ненадолго уединялись в домике. Но сегодня, как нарочно, на площадке никого не было.
— Пойдем. Сядем! — предложила Валюшкина, оглянувшись на таксиста.
Армянин вышел из машины и курил, наблюдая, чем же все это закончится, а может, просто опасаясь, что парочка смоется, не заплатив.
— Ты разве не зайдешь ко мне? — удивился Кокотов и, последовав за ней, перешагнул через куртинку.
— А ты. Как. Думаешь?
— Я думал, зайдешь, — буркнул писодей, садясь рядом на охладевшую лавочку.
Нинка ответила ему известной женской гримаской, что означает примерно следующее: «Конечно, ты мне нравишься! Но, милый мой, есть же правила ухаживания, обольщения и деликатного заволакивания дамы в постель! Давай-ка, дружочек, их соблюдать!» Безмолвно, особым надломом бровей, она добавила к этому еще и от себя: «А ты после тридцатилетнего отсутствия мог бы и не спешить!»
