— Куда это ты идешь, Барт? — Джон Эмос возник из ничего, блестя в темноте глазами.
— Не твое поганое дело! — сказал я так, как сделал бы Малькольм.
Дневник Малькольма был, как всегда, у меня с собой, под рубашкой. Красная кожа его обложки прилипла к моей груди. Я учился извлекать выгоду из ярости.
— Твой отец здесь, разговаривает с бабушкой. Спрячься-ка там и запоминай каждое сказанное ими слово, а потом все расскажешь мне. Ты понял?
Понял. Он-то, конечно, и сам будет подглядывать в дверь, я знаю. Но он ничего не услышит. А я не пропущу ни одного слова, будьте уверены. Не может сам ни нагнуться, ни поднять уроненного. А командует.
— Барт! Ты слышал, что я сказал? Какого черта ты пошел на черную лестницу?
Я обернулся и пристально поглядел на него. С высоты пятой ступени я был выше него.
— Сколько тебе лет, Джон Эмос?
Он пожал плечами и нахмурился:
— Зачем тебе знать?
— Просто не видел еще никого дряхлее тебя.
— Бог накажет того, кто не почитает старших. — Он щелкнул зубами. Звук был такой, как будто тарелки сбросили в раковину.
— Я сейчас даже выше, чем ты.
— — Во мне шесть футов роста — или было, во всяком случае. Тебе, малец, никогда не вырасти таким, разве что ты все время будешь стоять на лестнице.
Я прищурил глаза, чтобы сделать взгляд таким, как у Малькольма.
— Придет день, Джон Эмос, когда я перерасту тебя. Ты на коленях приползешь и будешь просить меня, пожалуйста, сэр, будьте добры, сэр, избавьте меня от этих проклятых мышей на чердаке. И я скажу: «Я не могу быть уверен в том, что ты достоин моего доверия?», а ты скажешь: «Я буду служить вам до последнего, даже когда вы сойдете в могилу».
Моя речь вызвала у него лукавую улыбку.
— Барт, ты вырастешь таким же умным, как твой великий дед, Малькольм. Отложи все, что ты собираешься делать, Барт. Иди к ним и выслушай все, что они скажут. Каждое слово. А потом приди и перескажи мне.
Я, как настоящий шпион, подлез под сервироваль-ный столик, замаскированный красивым восточным экраном. Оттуда я прокрался за кадушки с пальмами.
Ну, конечно же, я так и знал. Все одно и то же. Бабушка умоляла, папа отказывал. Я уселся поудобнее и достал пачку самокруток. Когда жизнь становится невыносимой, как сейчас, например, сигареты помогают. Ничего не делать, только слушать. А мне страшно хотелось действовать. Настоящие шпионы не говорят ни слова.
Папа хорошо выглядел в своем светло-сером костюме. Я бы хотел так выглядеть, когда вырасту, но я не смогу. У меня нет этого дара — хорошо выглядеть. Я вздохнул: на самом деле мне хотелось быть его сыном.
— Миссис Уинслоу, вы пообещали мне уехать, но я не вижу ни одной упакованной коробки. Прошу вас, для блага Барта, для его душевного здоровья; для блага Джори, если только вы правду говорите, что любите его тоже; и, главным образом, для Кэти — уезжайте. Уезжайте в Сан-Франциско. Это недалеко. Клянусь вам, что навещу, как только смогу. Я найду возможность посещать вас, так, чтобы Кэти и не заподозрила.
Надоело. Что он заладил об одном и том же? Какое ему дело, что мама думает и говорит о его матери? Если бы я был таким дураком, чтобы жениться, я бы велел своей жене принять мою мать или убираться ко всем чертям. Катись ко всем чертям, как сказал бы Малькольм.
— О, Кристофер, — снова расплакалась она, вытирая слезы бесчисленными шелковыми платочками. — Я бы хотела, чтобы Кэти простила меня, и чтобы я смогла занять какое-то место в вашей жизни. Я не уезжаю, потому что жду, когда она поймет, что я не причиню никому зла… я здесь для того, чтобы дать вам все, что смогу.
Папа горько усмехнулся:
— Предполагаю, о чем вы говорите, снова исключительно о деньгах и вещах. Но это не то, что нужно ребенку. Кэти и я сделали все, что в наших силах, чтобы Барт чувствовал, как его любят, как в нем нуждаются, но он не понимает моей ответственности за него. Он совершенно не ориентируется в жизни: что он в семье, кто он, куда он идет? У него нет никаких склонностей, он не сделает карьеры, как Джори, карьеры, которая обеспечила бы ему будущее. Сейчас он мечется, ищет себя, а вы не сможете ему в этом помочь. Он очень замкнут, никого не пускает в свой внутренний мир. Он и обожает, и мучает мать. Он ревнив: думает, что она любит Джори больше, чем его. Он осознает, что Джори более воспитан, красив, талантлив, а главное, более ловок в общении. Барт не преуспел же ни в чем, кроме больших претензий. Если бы он доверился бы нам или своему психиатру, ему можно было бы помочь, но он никому не доверяет.
Я сидел и молча вытирал злые слезы. Так горько слышать, как о тебе говорят: конечно, кое-что правда, я такой, но кое-что совсем не правда. Я не такой, а они так уверены, что знают меня. Ничего они не знают. Откуда им знать?
— Вы что-нибудь поняли из того, что я только что сказал, миссис Уинслоу? — закричал вдруг папа. — Барт ненавидит свой нынешний имидж беззащитного ребенка, а дело в том, что у него нет ни умения, ни ловкости, ни авторитета. Поэтому он черпает все, чего ему недостает, из книг, из телевизионных шоу, даже из наблюдений за животными: то он изображает волка, то собаку, то кошку.
— Но почему, почему? — стонала она. Он рассказал все мои секреты. А рассказанный секрет не имеет никакой ценности, вот так.
— Вы не понимаете? Даже не догадываетесь? В доме тысячи фотографий отца Джори, и ни одной — отца Барта. Ни одной.
Это так поразило ее, что она встала. И страшно рассердилась:
— А с какой стати ему иметь фотографии отца? Или это моя вина, что мой второй муж не дал ни одной фотографии своей любовнице?
Я был ошеломлен. Что она сказала? Джон Эмос, правда, рассказывал мне какие-то дурацкие истории, но я тогда думал, что он их выдумал, как я выдумываю всякие истории, чтобы развеять скуку. Может ли быть правдой то, что моя мама, моя собственная мама была порочной женщиной, совратившей второго мужа моей же бабушки? И что я — сын юриста по имени Бартоломью Уинслоу? Ах, мама, как же я теперь стану жить? Как мне не ненавидеть тебя теперь?
Папа снова хитро улыбнулся:
— Вероятно, вашему дорогому мужу не было в том нужды. Он полагал, что будет у Кэти всегда под рукой, в доме и в постели: он, живой, собственной персоной, в перспективе, как законный муж. Перед его смертью она ему призналась, что у нее будет от него ребенок; и я, по крайней мере, не сомневаюсь, что он развелся бы с вами и женился на Кэти, если бы не внезапная смерть.
Душевная боль скрутила меня в узел. Бедный, бедный мой отец, погибший в огне в Фоксворт Холле! Да, теперь я знаю: только Джон Эмос был мне настоящим другом, только он один относился ко мне, как ко взрослому, только он сказал мне правду. А дядя Пол, чья фотография хранилась у меня на ночном столике, был мне не более чем отчим, такой же, как и Кристофер. Я мысленно рыдал, ведь я потерял еще одного отца. Я из своего убежища переводил в отчаянии взгляд то на одного, то на другую, лихорадочно соображая, как же мне теперь относиться к ним и к маме. Как родители смеют распоряжаться так жизнями еще не рожденных своих детей: перекидывать их туда-сюда, так что я мог бы и не узнать, чей я сын?
И все же я был на стороне бабушки, которую, казалось, очень задели слова сына. Я с надеждой ждал, что она скажет. Ее тонкие белые руки коснулись лба, покрытого испариной, как будто она чувствовала головную боль. Как она переносит эту боль, если я не могу вынести?
— Ну что ж, Кристофер, — произнесла она, наконец, когда я было уже подумал, что она не оправится от этого шока, — ты свое сказал, позволь же сказать и мне. Если бы дело дошло до необходимости выбирать между Кэти, с ее неродившимся ребенком, и мною, с моим состоянием, Барт выбрал бы меня, свою жену. Возможно, они еще долго были бы любовниками, пока она бы не надоела ему, но я знаю его: он нашел бы легальный путь отобрать у Кэти своего ребенка, выбросив ее из своей жизни. Он бы остался со мной, не сомневаюсь, хотя каждый удобный момент он бы оглядывался на хорошенькие личики и более свежие тела.
Это мой собственный отец. Мой собственный кровный отец не захотел бы жить с моей матерью. Слезы навернулись на мои глаза. И эти слезы доказывали, что я был все еще человек, а не та выдуманная мной же химера. Я чувствовал боль. Но отчего я никогда не чувствовал счастья, простого человеческого счастья? И тут мне припомнились недавние слова бабушки, что мой отец нашел бы легальный путь отобрать меня у мамы… Что это означало: что он выкрал бы меня у нее? Эта мысль тоже не сделала меня счастливее.
Сказав свою речь, бабушка села и не двигалась. Я чувствовал себя маленьким и испуганным, больше всего испуганным тем, что я услышу дальше. Папа, я не могу больше слышать ваших грязных секретов, или, переполнившись ими, я начну действовать.
Джон Эмос вынудит меня действовать. Я даже обернулся: не подслушивает ли он, приставив стакан к стене?
— Вот еще что, — сказал отец. — Психиатр, наблюдающий Барта, проявляет странный интерес к вам. При этом он считает вас только моей матерью. Я не понимал раньше, отчего он снова и снова возвращается в разго-ворах к вам. Ему кажется, что вы — ключик к внутренней жизни Барта. Он полагает, что вы тоже всегда жили скрытой от всех внутренней жизнью — это так, мама? Когда ваш отец унижал вас, случалось ли так, что вы втайне обдумывали план мести?
