– Не ожидал, что ты приедешь, пастор.
– Я и сам не ожидал.
Дверца со стороны водителя вся в пробоинах и царапинах, словно она попала под метеоритный дождь.
– По-моему, вчера вечером ты был на «кадиллаке».
– «Кадиллак» – церковная машина, – поясняет Спенсер. – А сейчас мы не в церкви. Залезай.
Спеснер дважды поворачивает ключ зажигания. После третьей попытки сзади выкидывается черный выхлоп и по парковке ползут клубы дыма. Я бросаю вещмешок на пол, откидываюсь на спинку сиденья, и мы трогаемся с места.
– Под утро, – начинает Спенсер, – я вроде как даже разволновался оттого, что ты здесь.
– Отрадно слышать, – отвечаю я. – Без тебя вся эта затея лишена всякого смысла.
– То ли дело со мной. В чем и состоит «всякий» смысл.
– Что, по-твоему, мы должны делать? – спрашиваю я.
– Понятия не имею, Мэтти. Я – ходячий айсберг бессонницы и временно подавленной паники.
– Тогда едем к Дорети.
– К Дорети так к Дорети! – В голосе Спенсера столько радости, словно я предложил отправиться в Парк развлечений на Бобло-айленд. – Отлично!
Он сдает назад, и через несколько секунд «бьюик» уже катит по Кленовой аллее к окраинам Бирмингема, где деревья старше, дома больше, а озера пустыннее и глубже. Мы минуем Шейн-парк, затем тот второй небольшой парк, названия которого я никогда не знал, – с маленькой речушкой и водопадом посередине, потом гостиный двор с низенькими деревянными павильонами; когда-то там был небольшой шалманчик «Джиглис» – единственное место в городе, где продавали на вынос красные пакетики с «Крошками пиццы», которые подпрыгивали на языке, как леденцы, но по вкусу напоминали пиццу. Не думаю, что мы когда-нибудь бывали там со Спенсером, да и «Крошки пиццы» я особо не жаловал. Но я их помню. «Джиглис», конечно, давно приказал долго жить – выбыл из строя в результате жаркой схватки между «Домино» и «Маленьким Цезарем» за первенство пиццы в автомобильной столице.
– Ты хоть поспал? – спрашивает Спенсер.
– Чуть-чуть. Утром в «Блинном доме», – говорю я и думаю, как хорошо, что Лора не прилетела, и как ужасно, что она, быть может, ушла навсегда.
– А я нет. Глаз не сомкнул. Сидел всю ночь и говорил сам с собой. Здесь свернуть?
Однако он уже пошел на поворот. Он прекрасно знает дорогу. Ничего в этой части города не изменилось. Мы проезжаем гольф-клуб под аркой старых сосен, и впереди я вижу дорожный столб с указателем моей улицы, верхушка которого все так же кривится набок, напоминая подманивающий палец. Еще два поворота, хруст шин по обледенелому гравию – и мы на месте.
Дом стоит в глубине, по центру тупика, почти полностью скрытый разросшимися ветвями давно не стриженных кустов, наползающими на темные окна фасада. Острые как спицы побеги подмерзшей травы пробиваются сквозь наледь на высоту голени, отчего двор становится похож на гигантский ткацкий станок. Один из боковых карнизов раскололся надвое и болтается на остатках прогнившей веревки.
– Как по-твоему, здесь кто-нибудь живет? – спрашиваю я.
Спенсер качает головой.
– Во всяком случае, не те, с кем стоило бы познакомиться, братишка. – Всю шутливость с него как ветром сдуло.
– Держу пари, соседи без конца строчат жалобы.
Спенсер обводит взглядом любовно разукрашенные и увешанные гирляндами рождественских огней сельские домики, возвышающиеся на аккуратненьких снежных газончиках, словно фигурки на свадебном торте.
На подъездной аллее соседнего дома появляется седая женщина в длинном пальто поверх синего махрового халата и мелкими шажками движется к нам. В нескольких метрах от дороги она подбирает газеты и, зябко поеживаясь в шлепанцах на босу ногу, семенит к машине. Внимательно изучив наши лица, она делает мне знак опустить окно.
– Умоляю, скажите, что вы его покупаете. – Ее голос напомнил мне голос одной учительницы из начальной школы.
– А его продают? – спрашиваю я.
– Будь на то наша воля, продавали бы.
– Наша?
– Жителей соседних домов. – Женщина подходит еще на шаг. – Вы не геи?
Спенсер хохочет, и она машет рукой.
– Просто я хотела уведомить вас, что мы ничего не имеем против. Мы будем рады всякому, у кого есть газонокосилка.
Я хочу уже улыбнуться, но женщина не улыбается – нет тут ничего смешного, и мне дико хочется к жене.
– И шторы, – добавляет она. – Мы предпочитаем шторы, а не мыло.
Я смотрю на дом Дорети. И тут до меня доходит, что он выглядит темным, потому что окна замазаны толстыми слоями черно-серого промерзлого мыла, как будто здесь проводили тактические учения легионы участников «Ночи дьявола».
– А кто владельцы? – спрашивает Спенсер тихим, прерывающимся голосом.
– Семья одного доктора, только они здесь не живут. Они вообще живут в другом штате.
– Семья? – перебиваю я, впившись в нее взглядом.
Она отступает на шаг назад.
– Да, семья. Знаменитого доктора.
– Вы их знаете?
Женщина ежится, но не отходит.
– Нет. Я живу здесь только три года. Слышала, правда, что он был удивительный человек. Печальная история. Когда он умер, его жена передала этот дом родственникам. Они все кто в Кливленде, кто в Милуоки. Но продавать почему-то не продают. И даже не сдают в наем. Когда мы попытались добиться, чтобы их заставили сдать его в принудительном порядке, адвокаты завалили нас этими дурацкими аффидевитами,[73] где говорилось, что этот дом «не предназначен для использования в коммерческих целях», что он «имеет неоспоримую ценность для семьи и не может быть заселен, пока семья не сочтет это необходимым». Господи, я хоть сейчас могу процитировать их слово в слово – такие они безумные. Вот он и простаивает – гниет, кишит крысами и пауками. И еще дикими кошками. Иногда мы слышим, как они дерутся. – Женщина ежится, потуже кутается в пальто и семенит не оборачиваясь к дому.
Сосульки на деревьях позвякивают, как «музыка ветра». Если это и конец – и это последний след Терезы Дорети, который мне суждено найти, – то, по крайней мере, спокойный. Я почти готов смириться с этим, глядя на солнце, слушая ледяной перезвон. Но, бросив взгляд на Спенсера, вижу, что глаза у него красные, рот кривится.
– Ты чего?
Спенсер качает головой, стараясь на меня не смотреть.
– Ничего, – буркает он и включает стартер.
День расцвел в один из тех редких зимних мичиганских дней – здоровых, морозных, искрящихся солнечным светом.
– Куда теперь? – спрашивает Спенсер. Лицо у него так и не смягчилось.
– Ко мне. К моему бывшему дому, то бишь. Он вроде бы успокоился и даже повеселел, когда выворачивает с Терезиной улицы на мою.
Мы проезжаем алеющий на солнце дом Фоксов с двумя миниатюрными спутниковыми тарелками, торчащими по бокам крыши, словно кошачьи ушки. Улица кажется лишь чуточку меньше, чем я ее помню. От дома к дому все так же тянутся газоны, с берез, как и прежде, ободрана кора. Спенсер причаливает к основанию моего двора, и я моментально ощущаю резкий прилив умилительно банальной ностальгии, стоит мне увидеть дренажную канаву, когда-то служившую нам и крепостным рвом, и мнимой могилой, и зоной защиты, и укрытием.
Но это уже не мой дом. Во-первых, над моей комнатой теперь возвышается второй этаж – обшитая кедровой доской надстройка, проглядывающая сквозь сосны, словно гигантский скворечник. Окно гостиной загораживают белые деревянные качели. Они слишком велики для нашего маленького крылечка, которое нынешние хозяева, очевидно, считают террасой. Со свежевыкрашенного карниза свисает гирлянда рождественских огней, а на склоне крыши покоятся оленьи сани. В памяти вспыхивает одно воспоминание: как моя мать, подсунув трубку под только что покрашенные волосы, стоит у кухонного окна и щебечет с миссис Маклин, ее лучшей подругой. С тех пор как мы уехали, я ни разу не видел, чтобы она когда-либо с кем-либо так щебетала.
– Можем позвонить, – говорит Спенсер. – Посмотришь свою бывшую комнату.
– Который час? – спрашиваю я. – У тебя в этой штуковине есть часы?
– Колымага пещерного человека, – бурчит Спенсер.
– Десять есть, не знаешь?
Спенсер переводит взгляд с дороги на меня.
– Десять, Мэтти, было, когда мы выезжали.
– Черт! Надо срочно возвращаться в мотель.
– Зачем?
– Я нашел канал.
Смяв ладонью рот, Спенсер издал трубный гортанный звук.
– Ты что, наркодилером заделался? Какой еще канал?
– Библиотекарша в Бирмингемской библиотеке. Она собиралась кое-что для меня разыскать. Велела заглянуть попозже.
– Это смешно, Мэтти, – взрывается он вдруг. – Я еду домой.
Я даже опешил. Меня озадачивают эти странные скачки в его настроении.
– Хорошо. Выкини меня здесь, – говорю я немного погодя.
Спенсер не реагирует. Он рулит дальше.
При дневном свете дорога в библиотеку кажется не такой мистической. Все крыльцовые кошки исчезли. В некоторых дворах дети играют в футбол.
