Про мужа Люба могла говорить часами. Дело в том, что Павел, оказывается, невероятно талантлив, таких людей вообще не осталось, всех сгноили в сталинских лагерях, всех перестреляли, поистребляли (Вадик понял, что в ней говорит голос мужа — даже интонации слегка изменились). А те, кто остался, вынуждены копать картошку, разгружать вагоны, работать тупыми клерками, зарывая свой талант в землю. Потому что им нужно есть. И по большому счету, если взять две единицы — Любу и Павла, живущих вместе, то нет ничего прекраснее, чем возможность дать ему закончить дело всей своей жизни под прикрытием ее нежного широкого крыла.
— То есть из нас двоих больше толку получится от него, я-то умею что делать… есть я, нет — все равно после себя только детей оставлю, — сказала Люба, — но я ничего, я справлюсь — я вон какая сильная. И еще одного ребеночка рожу, и все у нас будет хорошо! Вадик быстро попрощался с ней, шел как в тумане по зимнему серому парку, в мусоре и лужах, мимо гудящей трассы, под пересекающими массив вышками ЛЭП, не чувствуя холода в покрасневших ушах. Сев в машину, он положил лицо на руль и почувствовал, что сейчас заплачет.
Славка почти заплакал во время несостоявшегося первого свидания. Он не смог придумать ничего более оригинального, чем, созвонившись, якобы узнать, как продвигается работа, попросить ее спуститься во двор за авансом. Люба очень удивилась, ведь еще никто не видел результата, верили на слово. Она спустилась — в дубленке поверх спортивного костюма, — радостно улыбаясь, стала заглядывать в окна его джипа.
— Люба, садись, — сказал Слава, кивая на переднее сиденье, — садись, нам надо поговорить.
Какая-то тень мелькнула на ее лице, но Люба покорно села и захлопнула дверь.
Он начал говорить об истории и философии, Люба почувствовала облегчение, было видно, как расслабляется ее тело: места, что соприкасаются с кожей сиденья, пальцы, теребящие изнанку потертой дубленки, лицо и шея. Важно было смотреть на нее не так, как он обычно смотрит на женщину, а вести себя как закомплексованный зануда, срывающийся на единственной дуре, поверившей в него. Потому что Люба могла, без сомнения, послать и матом и действовать с ощущением той же острой необходимости, правоты — как она бьется за копейки для обеспечения семьи. «Самое главное, — предупреждал Вадик, — что ей это на самом деле очень нравится».
Потом он тихонько вырулил со двора, направившись в сторону Броварского проспекта. Была глухая промозглая темная ночь. Он остановил машину в самом начале новой дороги, ведущей в Борисполь.
— Любушка, я знаю, ты поймешь. Я хочу показать тебе кое-что, — и вышел из машины. Она осталась сидеть, глядя на него внимательным грустным взглядом. Черные волнистые волосы редкими локонами рассыпались по плечам, по грубым выпуклым складками на дубленке.
— Давай, садись за руль.
— Слава, вы что…
— Мы же на «ты», Лю, давай быстро садись.
— Но я не умею.
— Тут нечего уметь, давай садись.
Она заулыбалась, сверкнула глазами и проворно переползла на его место. Славка обежал машину и плюхнулся рядом. Она, как все женщины, впервые оказавшиеся за рулем, закусив верхнюю губу, приподняла голову, словно пыталась рассмотреть асфальт прямо перед капотом.
— Две педали всего — газ и тормоз. Нажми, потренируйся. Да, так, поняла? Все, включаю.
Поехали довольно резво. Все-таки жизненная закалка у Любы была ого-го, она ехала светясь и, глядя на дорогу, болтала что-то про Таню с Васей, что они тоже так просто на машине катаются и что нужно просто очень сильно чего-то захотеть, и оно сбывается.
Люба полагала, что за руль ее пустили только потому, что она более-менее сносно разбиралась в русской истории начала ХХ века и из благодарности периодически пыталась свести разговор в это русло. Славка, придерживая руль, наклонившись к ней так, что чувствовал немного прелый, уставший запах ее волос, сказал, что сейчас покажет одну штуку. Штука называлась «Кармина Бурана» Карла Орфа и работала, только если врубить на всю мощность. Автомобильная хай-энд система GT5 с усовершенствованным низкочастотным диапазоном делала каждое включение штуки особенной психотерапевтической процедурой. Люба ехала со скоростью где-то 70 км/ч, что казалось ей невероятно быстрым, музыка гремела, казалось, внутри ее тела, это было как невесомость под водой — вода в нашем теле и вода вокруг нашего тела.
Oh, Oh, totus floreo!
Iam amore virginali totus ardeo!
Novus, Novus amor est quo pereo!
Вибрировали стенки сосудов и глазные яблоки. За окнами тянулась безликая холодная загородная ночь, рассекаемая синеватым светом фар. А машина слушалась ее так хорошо! В машине Люба была такой сильной, с мощностью всех 360 лошадиных сил и шестилитрового двигателя с идеально выточенными суперпрочными клапанами, широкой «мишленовской» резиной, ежесекундно хватая по несколько метров холодного влажного асфальта.
Когда музыка кончилась, она остановилась прямо посреди полосы и сказала, что у нее никогда такого в жизни не было. Ее щеки пылали, она болтала без умолку, рассказывая про свои роды, про то, как мечтает вот так на машине поехать в Крым, и теперь уж точно не сомневается, что это когда-нибудь осуществится.
Славка быстро привез ее домой (гнал где-то 150–170), но она даже не обратила внимания. У дома сказал, что послезавтра уезжает домой в Тамбов, что будет по ней скучать.
Люба взялась за дверную ручку и была напряжена так, как будто только села в машину.
— Я тоже буду скучать, спасибо, Слава.
Он потянулся, чтобы поцеловать ее. Люба вздрогнула, простонала что-то и подставила щеку. Он поцеловал ее в ухо и отвернулся, глядя в зеркало заднего вида, ожидая, пока она уйдет. Возникла пауза. Люба вышла, а Слава включил арию Мадам Баттерфляй, ехал медленно и пытался проглотить щемящий комок в горле, испытывая необъяснимое чувство, словно над храмом его души надругались. Что-то похожее, но несопоставимо менее болезненное он испытал много лет назад, впервые познав женщину, которую — непутевую, больную, глупую как пробка, — ему было где-то в глубине души очень жалко.
Люба неожиданно позвонила в день его предполагаемого отъезда, несла какую-то чушь про историю русской революции под предлогом, что забыла рассказать ему тогда. Славка примчался на ночь глядя, она выбежала такая счастливая, плюхнулась на переднее сиденье, стала блестеть глазами, нервно жестикулировать и что-то говорить. А Славка думал, что, приедь он сейчас на каком-нибудь советском рыдване, на первых «Жигулях» своей матери, например, с незакрывающимся багажником и перебитой рессорой, — ей бы было все равно, она бы бежала точно так же, потому что машина в ее понимании это просто кусок железяки на колесах, который ездит и на котором можно, если очень захотеть, доехать аж до Крыма.
Запинаясь, хихикая, наматывая волосы на пальцы, она сказала, что это вообще очень много для нее значит, что она плохо спала прошлую ночь и что он ей снился. Славка долго смотрел ей в глаза, машина будто сама видела дорогу. Люба не привыкла, что можно молчать, ей казалось, что в машину ее взяли с развлекательными целями, и, нервно сглатывая от усталости, морщась так, что на шее проступали две белые вены, она что-то тараторила, щебетала, возвращая лицу серьезное выражение, прогоняя иллюзии, которые возникают, когда едешь по ночному городу с малознакомым привлекательным мужчиной.
А потом она стала рассказывать про Павла, что иногда он ее так обижает, что просто нет сил. Вот сейчас — весь день — сил не было, а когда она села в машину к Славе — силы вдруг появились.
— Кстати, ты женат, да? — спросила Люба без каких либо эмоций.
Славка зачем-то соврал, что да, что вообще скоро родится ребенок.
Она сначала обрадовалась, но потом перестала убирать волосы, что лезли в лицо, так что из полумрака торчал один нос — напряженный и тихий.
На вопрос, что случилось, призналась, что, когда родилась дочка, муж не приходил в роддом три дня. Три дня не приносил никаких продуктов, памперсов, пеленок, приходилось буквально побираться. Что долго не хотел брать малышку на руки. Что она мечтает, чтобы второй ребенок родился в присутствии папы, как у Тани с Васей, может, тогда Павел бы оценил и проникся по-настоящему, что тогда вообще все их отношения, возможно, сложатся совсем иначе. Слава сказал, что, конечно, будет присутствовать при родах, какое это варварство, в самом деле, когда тебя нет рядом в такой важный момент!
Сделав круг по городу, они вернулись обратно в Лесной, Слава сунул Любе какие-то копейки, гривен двести, просто для Алинки, и решил, что больше никогда, ни за что не будет с ней общаться. И позвонил Валерии.
Винница встретила его снегом, низким серым небом, провинциальной немноголюдностью центральных улиц. Это было какое-то светлое, окрыляющее путешествие. Он проснулся в субботу в семь утра, и было странно ощущать голову легкой, а тело — полным сил, без характерной для раннего уик-энда муторности. Быстро пожарил яичницу, выпил стакан молока (домработница, старая добрая баба Тоня, всегда приносила ему молоко, оно скисало, она выбрасывала и несла новое), прыгнул в машину и за полтора часа долетел до Умани, там зачем-то остановился, вышел из машины, посмотрел на заснеженные поля вокруг, на редкие машины на трассе, вдохнул полной грудью, ощущая на губах тонкий привкус счастья и, свернув на Гайсин, поехал дальше.
