— Больше мы туда не пойдем играть в бридж! — заявила она. — В этом доме меня давно заедает скука. Вот мне и пришла в голову неплохая идея — не перестать ли нам вообще ходить туда.
— Как скажешь, дорогая, — вновь улыбнулся он. — Моя главная забота состоит в том, чтобы сделать тебя счастливой, все об этом знают.
— К чему такие высокие слова? Не делай из себя посмешища.
— Вино, сэр.
Оба с интересом следили, как официант разливает вино по бокалам.
— Еще один бифштекс для миссис Худ? — снова предупредительно навис над ними официант.
— Да, прошу вас.
Опять они завороженно взирали, как он выкладывает на тарелки толстые, необычайно аппетитные бифштексы, осторожно поливает соусом, сноровисто добавляет гарнир — картофель с горошком, — зажав в одной руке ложку с вилкой.
Потом она смотрела, как ее сотрапезник разрезает мясо на своей тарелке.
— И ты ешь! — не выдержала она. — Спокойно ешь?..
Он кивнул, улыбнувшись. На полном, красном уже лице небольшой рот постоянно растягивался в улыбке, которой все только способствовало: и маленькие, как у мальчика, белесые брови, и ясные голубые глаза, и наморщенный нос.
— У тебя никогда не бывает несварения. Ты жрешь, как лошадь, дорогой, и никогда после не маешься желудком и даже не поправляешься. Ты по-прежнему такой плотненький, такой… поджарый. А ведь тебе уже сорок три. — Она невольно улыбнулась в ответ на вечную его улыбку. — Был бы поосмотрительнее, жил бы уже на крекерах и сельтерской, а не сжирал и не выпивал столько.
Он согласно кивал — его явно забавляли слова жены.
— Так ведь я очень берег себя смолоду. Кто я был? Честный, бедный парень. Вот и вел честную, нищенскую жизнь. — Он фыркнул. — Так и шло, пока не осознал, что дальше нельзя, дорогая. Прозрение наступило в пятнадцатилетнем возрасте.
Подошел официант, долил вина в бокалы.
— Нравится ли вам вино, мистер Худ? — осведомился он.
— Превосходное вино. Очень удачная бутылка.
Официант, кивнув, с торжественным видом удалился.
— Что ты будешь делать, дорогой, — заговорила она, наклонившись к столу и глядя на мужа в упор (он лишь снова убедился, какие у нее редкие ресницы и невыразительный, сухой взгляд), — если я вдруг заявлю тебе: «Больше не получишь от меня ничего, иди и сам зарабатывай!»? Ну, что ты тогда поглощать станешь?
— Буду ходить в те же рестораны, дорогая, — спокойно ответил он.
— Работать, конечно, не будешь, дорогой, зачем себя утруждать.
Он широко улыбался жене.
— Конечно нет. Вокруг полно людей, готовых заплатить за мой обед, — у меня много друзей.
— Но ты ведь уже не так хорош. — Сжимая пальцами салфетку, она вытирала рот. — Вовсе не так уж хорош.
— Да, ты права, дорогая. — Он выпил полбокала.
— Жил за счет женщин всю свою жизнь, дорогой. Целых семнадцать лет тебя поддерживала твоя тетка Маргарэт. Ты носил костюмы от «Брукс бразерс», ел в дорогих ресторанах и никогда палец о палец не ударил, чтобы самому помочь себе. Абсолютно ничего не делал! Разве что по вторникам вечерами наносил ей визиты да помнил, когда у нее день рождения, чтобы вовремя поздравить.
— В апреле. Девятого апреля день рождения моей дорогой тетушки Маргарэт.
— И еще твоя кузина… Она и ее знаменитый муженек.
Он с удовольствием ел — всегда любил хорошую пищу, и все, что умел, так это вкусно поесть.
— До чего вольготно тебе было в твоей семье при жизни твоей кузины, — продолжала женщина. — Да и делал ты кое-что, а не только ее день рождения помнил, дорогой.
— Не стоит дурно отзываться о мертвых, — посоветовал он с улыбкой на губах. — Когда ты умрешь, тебе вряд ли будет приятно сознавать, что твои знакомые сидят в ресторане, где полно посетителей, и перемывают тебе косточки.
— Когда я умру, — возразила она, — мои знакомые, сидя в ресторане, скажут: «Боже, какой же дурой она была!» — и будут отчасти правы, но не совсем — ведь они всей истории до конца не знают.
Он игриво похлопал ее по руке.
— К месту ли вульгарность, дорогая, в таком дорогом ресторане?
— Повезло тебе, должна сказать, что в этом мире полно женщин с приличными доходами.
— Хм… ты уверена?
— Едва ты поступаешь на работу, как тут же находишь предлог, чтобы поскорее от нее отделаться. Ты из тех, кому всегда удается ловко избежать ответственности. Тебе уже сорок три, и ты сожрал гораздо больше любого мужчины в Нью-Йорке, дорогой. А сколько работал? Кот наплакал — меньше любого здорового мужчины во всей стране.
— Просто я вел удачливую жизнь. — И он с улыбкой поднял бутылку, чтобы налить себе еще бокал вина.
Подошел официант, убрал грязную посуду; затем принес десерт, разлил по чашечкам кофе и удалился.
— Ты сутенер, дорогой мой, — бросила ему жена жестокое обвинение прямо в лицо, не спуская с него осуждающих глаз.
Он спокойно помешивал ложечкой кофе.
— Ты сутенер, которому нравится изысканная пища, тонкие французские вина, и ты всем этим наслаждаешься вот уже двадцать пять лет. — Тоже размешивая кофе, она говорила тихо, не повышая голоса, чтобы не выделяться среди посетителей, не заглушать обычного благовоспитанного гула за столиками. — Шесть лет назад ты влюбился в Эдит Бликер, и это была твоя первая и последняя любовь в жизни; но ты позволил ей уйти от тебя, потому что тебе пришлось бы работать, чтобы содержать семью, а со мной ты ни о какой работе и не думаешь. Для чего, скажите на милость?
— Да, это моя привилегия, — и он снова расплылся в улыбке.
— Я утратила последние жалкие крохи уважения к тебе! — голос ее прозвучал резко. — Шесть лет живу с тобой, дорогой, и все эти шесть лет ты вызываешь у меня лишь отвращение.
— Ты мне уже об этом говорила, — ответил муж. — Обычная беседа за обедом в семье Худов.
— Где ты был сегодня днем? — Впервые она осмелилась повысить голос. — С кем ты был? Говори, но только правду!
Он опять улыбнулся, — запас улыбок, судя по всему, у него был неисчерпаемым.
— Как «где»? В музее «Метрополитен», в компании шести матросов.
Выпив кофе, она достала из сумочки пуховку, зеркальце, напудрила себе нос и вернулась к прежнему, ровному тону беседы за обеденным столом.
— Ах, если бы ты хоть время от времени испытывал угрызения совести, стыд за свои поступки. Нет, ничуть не бывало! Ты нагло брал деньги у своей тетки Маргарэт, у своей кузины, и бог ведает, у кого еще, у скольких несчастных женщин, и вот теперь доишь меня — и при этом никогда, ни на минуту не испытываешь раскаяния. Другой на твоем месте в ответ на все те оскорбления, которыми я постоянно осыпаю тебя, возмутился бы, вскочил, надавал мне оплеух… Но только не ты, дорогой, такое не в твоем духе. Ты просто сидишь напротив, поглощаешь вкусные дорогие обеды, не оставляя после себя ни крошки, ни кусочка. У тебя, мой дорогой, абсолютно никакой гордости, ни капли. Ты мужчина только в одном.
Муж широко улыбнулся, наклонился над столом, дотянулся до ее руки, спокойно, нежно поцеловал ее. Выудил из сжатой ладошки двадцатидолларовую купюру, выпустил ее руку и положил деньги поверх счета, лежавшего на серебряном подносике официанта, не глядя на выведенные там цифры.
— Но одного я не намерена больше выносить — твоей измены. Теперь я окончательно решилась. Я прогоню тебя на улицу, на холод.
— Не знаю, о чем ты толкуешь. — Мужа ее строгие слова, по-видимому, забавляли еще больше, и он этого не скрывал.
— Я просто не могу больше этого выносить! — в отчаянии произнесла она, зная наперед, что все будет по-старому: все она будет прекрасно выносить и не сможет ничего с собой поделать. Знала, что и ему это отлично известно. — Так вот, это мое последнее предупреждение.
— Само собой, — подхватил он, забрал три доллара из сдачи с двадцатидолларовой бумажки, сунул себе в карман. Официант вежливо ему поклонился.
Они встали и пошли к выходу.
— И что ты собираешься сейчас делать? — спросил муж.
— Идти домой.
— Так рано?
— Да, так рано, — мрачно подтвердила она, крепко сжимая его руку.
Он церемонно поклонился, открывая перед ней двери ресторана.
— В своем завещании, — сурово пообещала она, — я не оставлю тебе ни цента! У тебя не будет ни пенни в кармане! Когда я умру, ты мне будешь больше не нужен. А теперь пошли домой, да побыстрее!
И, взяв друг друга под руку, супруги быстро зашагали к дому.
Телефон звонил и звонил в комнате, обитой шелком, где царил сон и через шторы кое-где пробивались лучи утреннего солнца, оставляя яркие зайчики. Элен, вздохнув, перевернулась на другой бок, нехотя, с закрытыми глазами потянулась к телефону и сняла трубку; не преодолев до конца дремы, приложила к уху.
Там, на другом конце провода, раздались горькие, глубокие рыдания.
