Последний разговор Марты с Мужчиной Z и его женой.
Марта. Привет, это Вова. Я на минутку только!
Мужчина Z. Да, Вова, я слушаю!
Марта. Ты меня совсем не любишь?
Мужчина Z (светски). Не совсем.
Марта. Это не ответ.
Мужчина Z. Но и не вопрос, заметь!
Марта. Ты надо мной издеваешься! А я, между прочим, замуж собираюсь!
Мужчина Z. За кого? За японскую студентку Йоко?
Марта. Ты думаешь, мне не за кого, что ли, замуж выйти?
Жена Мужчины Z. Опять начинаются японские студентки! Да когда ж ты нас в покое-то оставишь!
Марта. Неужели тебе совершенно все равно, что со мной будет? Ну скажи по крайней мере это вслух, имей совесть!
Мужчина Z (буднично). Марта, мне совершенно все равно, что с тобой будет. Я устал.
Марта. Прощай.
Жена Мужчины Z (поет). Прощай! И ничего не обещай, и ничего не говори, а чтоб понять мою печаль, в пустое небо посмотри-и-и…
Марта (кладет трубку, тихонько напевает). Ты помнишь, плыли в вышине, и вдруг погасли две звезды, и лишь теперь понятно мне… О-о! Что это были я и ты!
Марта плачет, Ясухиро обнимает ее.
Марта. Я завтра уеду…
Ясухиро. Скоро я работать в Россия. Забрать тебя в Москву. Ты учить в университете. Я работать. Купить машина, квартира. Мы ездить в Швейсария и Париж…
Марта. Я завтра уеду.
Ясухиро. Мы пожениться, жить в Москве. Я не хочу жить в Японии, у нас все очень дорого и невесеро. В России все весеро.
Марта. Я завтра уеду!
Ясухиро (будто не слышит ее). У нас все будет хорошо, и ты забудешь своего свинью.
Марта. Свою.
Ясухиро. Как?
Марта. Свою свинью. Свинья в русском языке женского рода.
Ясухиро смеется. Марта тоже смеется.
Марта плачет. Снова протягивает руку к телефону. Ясухиро прячет телефон за спину.
(Поет.) Ты помнишь, плыли в вышине, и вдруг погасли две звезды, и лишь теперь понятно мне, что это были я и ты…
Владимир Жилин
Знатоки заката
Жилин Владимир Маркович родился в Чернигове в 1933 году. По профессии учитель. Первая публикация — в «Дне поэзии» за 1973 год (с предисловием Бориса Слуцкого). Автор трех лирических сборников, изданных в Москве, Краснодаре и Майкопе. Живет в Краснодаре.
Паводок
Шли краешком обрыва пацанята,
и глина обвалилась под одним.
Никто и ахнуть не успел: над ним
Кубань-река клубилась бесновато.
Я с этой болью дожил до седин.
Несла коряги бурых вод громада.
В семью и школу нет ему возврата —
навек водоворот усыновил.
В последний раз, усильем страшным самым
сил исполинских одолев разгул,
на миг он божий свет себе вернул,
захлебываясь, вынырнул из ямы: —
Меня искать, — он крикнул, — будет мама,
скажите маме: Алик утонул.
* * *
Когда костер ограбил темноту
и золото рассыпала гитара,
внизу, в ущелье, речка перестала
болтать про лебеду и белену.
И ни к селу пришел на память сон:
еще до детства и советской власти
сом двадцатипудовый, спутан снастью
в телеге, хвост тащил за колесом.
…И то, как щедро горестные дни
Господь нам по привычке стародавней
отчислил, ибо горсткой в мирозданье,
как эти искры, кануть мы должны,
доказывая мраку, что он мрак,
что есть резон и в нашем кратком действе,
что организм — он выпить не дурак
всю эту ночь с галактиками вместе.
Знатоки заката
Когда весь год во сне маевку видишь
и в руку сон — ты вырвался из пут
ползучих неурядиц, и автобус,
малыш «Кубанец», рюкзаками полный,
улыбками, хорошими глазами,
словами: Фишт, Папай и Тхамаха —
везет тебя и все твое семейство
уже по грунту, к черту на рога
зеленые, вернее, на отроги,
где речку непременно звать Бизепс,
а то и Шебш или, короче, Иль,
и в чистоте речушки сохранили
гортанный адыгейский говорок,
им испокон присущий, — и тогда…
Так нет же, легендарный неудачник!
Не зря тебя один фотоделяга
по прозвищу Худой, тревогу пряча
под шуткой, умолял не затевать
маевку, ибо тут же непогода
тебе свинью подложит и попутно
испортит праздник городу и краю!..
И вот вам здрасьте — ливень нас накрыл.
Он шел, как падишах, потом ударил.
Скажите, что мне оставалось? Я
стал убеждать себя, что я не я,
чем думал мирозданье одурачить,
и это очень насмешило солнце —
тут ливню и каюк!.. Под Тхамахой
мои друзья, сплошь горные туристы,
с большой любовью, профессионально,
разбили пять палаток и распяли
на небе, на деревьях, на распорках в
о всю огромную прозрачность пленку
с откосами, на случай рецидива
грозы. Тут в землю вколотили мы три пары
рогаток, с ними репшнуром сроднили
ореховые прутья — стол готов.
И женщины поставили на стол
в помятой алюминиевой кружке
три пламенных тюльпана для начала.
Тюльпаны эти! Все-то их хозяйство
умно, добротно, будь то темный зев,
тычинки, пестики или пыльца златая.
(В эвакуации, я помню, видел
такой же крепкий, аккуратный быт
у немцев, выселенных из Поволжья
в Киргизию.) Вообще-то я не знал
нескомканного детства — не оно ли
теперь явилось и перехватило горло?..
Весьма смотрелся издали наш лагерь:
ни дать ни взять — космический поселок
в утробе зелени. И Шебш браслетом.
И посреди пейзажа три тюльпана.
О чем же завели свой диалог
на редкость басовитая лягушка
с кукушкою — о чем?.. Одна гора,
как выяснилось, сильно сокращала
наш световой быстротекущий день —
и поступала правильно: закат
из-за нее досрочно начинался,
а были мы заката знатоки.
* * *
И пока бык тянулся к яблоку,
масть быка переменило облако,
омрачив холку, и спину белую,
и бока, яблоню оробелую, белый налив.
Мальчик неприспособленный такой
перепугался облака над рекой
и моментально в удочках целиком,
как в сетях, запутался со щенком.
Горы, вмиг ослепленные дочерна,
всей реки развеселые рукава,
белого ясного быка,
лесками повязанного рыбака,
буйную, виноватую на плаву
щенка того головатого голову —
молния запомнила на века.
Куст лунника
Он рос у меня под южным окном.
Чуть сумрак — мой куст мечтал об одном:
тайком от людей цветы развернуть
и засветло в милую ночь окунуть.
Был зелен и я — любопытен, жесток,
любил деликатных — потеха была!
Хотел я застукать его хоть разок,
поймать на цветенье — такие дела.
Но не расцветая, печален и тих,
куст мучил бутоны, он сдерживал их,
глядел умоляюще на меня…
Уже матерела над садом луна.
И тут я сдавался — всему есть предел.
На миг отвернусь, чтоб он не робел,
и честно зажмурюсь — он весь за спиной
нежнейшей своей исходил желтизной.
Юрий Каграманов
Какое евразийство нам нужно
Каграманов Юрий Михайлович — публицист, культуролог. Родился в 1934 году в Баку. Окончил исторический факультет Московского университета. Автор книги статей «Россия и Европа» (1999) и многочисленных публикаций в толстых журналах, «Литературной газете», а также в научных изданиях преимущественно на темы историософии и зарубежной культуры. Постоянный автор «Нового мира».
О главном не подумали
Удивительное дело: наше многословное евразийство оказалось совершенно не готово платить по главному счету, выдвинутому ныне фактом «двусоставности» российского населения и касающемуся взаимоотношений христиан и мусульман в их конфессиональном качестве.
И это, конечно, не случайный «недогляд». Изначальное (20-х годов) евразийство явилось, по сути, апологией варварства, де-факто затопившего российские пределы. Оно (евразийство) имело перед глазами «ходящих в простоте» и потому ориентировалось на элементарные составляющие жизни и низовые уровни культуры, где у русских с азиатцами было и есть немало общего («пятитонная гамма» народного пения, некоторые движения танца и т. д.). То же — в части религии. Евразийцы полагали, что русских объединяет с «татарами» (как называли в России народы тюркского, или туранского, происхождения, включая сюда, кроме собственно татар, башкир, чувашей, алтайцев, азербайджанцев и т. д.), составляющими основную часть азиатцев, «бытовое исповедничество», что фактически означает сведение религии к определенным образом организованному быту. Н. С. Трубецкой, например, утверждал, что характер русского народа несет на себе отпечаток туранского психического типа: «И там и здесь религиозное мышление отличается отсутствием гибкости, пренебрежением к абстрактности и стремлением к конкретизации, к воплощению религиозных переживаний и идей в формах внешнего быта и культуры»[1]. Оттого-то «пятитонную гамму» Трубецкой приметил, а о главном не подумал. Такой подход характеризует прежде всего самих евразийцев, согнувшихся под давлением времени, которое чуралось «абстрактности», как ее понимал Трубецкой.
