«Какой он молоденький, этот парень, совсем молодой янки, — думала девушка, — он первый вечер в Германии, а я его уже знаю». Девушка была хорошенькая. У нее были темные волосы и ослепительно-белые зубы. Ричард познакомился с ней на центральной улице. Это она устроила так, что он подошел к ней. Она поняла, что Ричард ищет знакомства с какой-нибудь девушкой, но слишком робок, чтобы завязать разговор. Она пришла к нему на выручку. Девушка как бы случайно попалась ему навстречу. Ричард догадался, что она хочет облегчить ему первый шаг. Девушка ему понравилась, но он подумал: «Что, если она больная?» В Америке ему посоветовали избегать случайных знакомств. Американских солдат, покидающих родину, всегда предостерегают от таких знакомств. Но он подумал также: «Мне ведь от нее ничего не надо, а может быть, она вовсе и не больная». Она не была больной. И кроме того, не была уличной девкой. Ричарду повезло. Девушка работала продавщицей в универмаге на привокзальной площади. Она продавала носки. Универмаг прилично зарабатывал на носках. Девушка зарабатывала гроши. Заработанные ею гроши она отдавала родителям. Но она не испытывала ни малейшего желания сидеть вечерами дома и слушать музыку по выбору отца: ежедневную передачу «Гори-светлячок-гори», невыносимо нудный концерт по заявкам, прочнейшее наследство «великогерманского рейха». Пока горел светлячок, отец читал газету. Он говорил: «При Гитлере было иначе! Размах чувствовался». Мать кивала. Она думала об их прежней, дотла сгоревшей квартире; да, размах чувствовался, особенно в поднявшемся до небес пламени. Мать думала о приданом, которое всегда берегла: оно сгорело без остатка. Она не могла забыть про бельевой шкаф с приданым, но остерегалась возражать отцу; отец служил швейцаром в Объединенном банке, он был человек с положением. После носков и музыки по программе «Светлячка» девушка пыталась хоть немного встряхнуться. Ей хотелось пожить. Пожить собственной жизнью. Девушка не хотела, чтобы ее жизнь была такой же, как жизнь ее родителей. Жизнь ее родителей не достойна подражания. Ее родители — банкроты. Они бедны. Они нежизнерадостны, они несчастливы и мрачны. Они сидят помрачневшие, в мрачноватой комнате, под звуки музыки, бодрой до помрачения. Девушка мечтала о другой жизни, о других развлечениях и — уж если ей суждено их иметь — о других переживаниях. Американские юноши ей нравились больше, чем немецкие. Американские юноши не напоминали девушке о мрачном быте, который ее окружал. Они не напоминали девушке о том, о чем она и думать не могла без отвращения: вечные неудобства, вечная теснота в квартире, необходимость по-одежке-протягивать-ножки, затаенная в людях злость, всеобщее раздражение, подавленность и уныние. Американских юношей овевал другой воздух — воздух дальних краев, за ними лежала загадочная чужбина, откуда они пришли, и поэтому они казались намного красивее. Американские юноши были приветливы, наивны и беззаботны. Судьба и страх, сомнения и безнадежность не отягощали их. Их не отягощало прошлое. К тому же девушка знала, сколько зарабатывает служащий в универмаге; знала о лишениях, которые он претерпевает, когда хочет купить себе новый костюм, готовый костюм, сшитый безвкусно и грубо, в котором он будет выглядеть еще более несчастным. Когда-нибудь она выйдет замуж за переутомленного, разочарованного, безвкусно одетого человека. Но сегодня ей не хотелось об этом думать. Она с радостью пошла бы на танцы. Но Ричард хотел в пивной зал. Что ж, в пивном зале тоже бывает весело. И вот они пришли в пивной зал. Но в пивном зале звучала все та же музыка: «Гори-светлячок-гори».
Зал был переполнен. Содружество немцев и ненемцев шумело, оглашая ревом его прославленный, не раз воспетый уют. Из огромных бочек струилось и пенилось пиво; оно струилось и пенилось непрерывным потоком; бочки не затыкались; официанты подставляли под струю кружки, убирали, едва они наполнялись, обтирали, уже держа наготове следующую. На пол не проливалось ни капли. По восемь, по десять, по дюжине кружек подавали официантки на столы. Шел праздник в честь, бога Гамбринуса. Люди чокались, пили до дна, ставили на стол пустые кружки и ждали, когда их вновь наполнят. В пивном зале играл оркестр горцев. Это были немолодые мужчины в кожаных шортах, открывавших волосатые покрасневшие колени. Оркестр играл «Гори-светлячок-гори», играл «Мальчик-розу-увидал». Все дружно подпевали, брались за руки, вскакивали, залезали на скамейки, подымали кружки и ревели нараспев и с чувством «Розу-на-лужайке». Затем опять садились. Опять пили. Пили отцы, пили матери, пили маленькие дети; вокруг чана с грязной посудой стояли старики; они искали кружки с недопитым пивом и, найдя, жадно опрокидывали в себя. Все говорили об убийстве шофера. Какой-то черный солдат убил шофера такси. Речь шла, разумеется, о смерти Йозефа; однако молва превратила носильщика в шофера такси. Видимо, молва сочла, что носильщик как жертва убийства слишком ничтожен. Общее настроение было не в пользу американцев. Кругом ворчали, ругали жизнь, прорывалось недовольство. Пиво разжигает национальное самосознание немцев. В некоторых странах национальная гордость проступает под действием вина, в других — под, действием виски. В Германии же именно пиво пробуждает любовь к отечеству, тяжело одурманивая немецкие головы. К отдельным представителям оккупации, подавшим на шабаш в пивной зал, здесь относились по-соседски дружелюбно. Американцы нередко захаживали в пивной зал. Они говорили, что чувствуют себя там уютно и безмятежно. Некоторые даже утверждали, что по уюту и безмятежности пивной зал превосходит все, что они о нем читали или слышали. Оркестр заиграл «Баденвейлерский марш», любимый марш покойного фюрера. Стоило поставить каждому оркестранту по кружке пива, как начинал звучать этот марш, под звуки которого Гитлер всегда входил в зал собраний национал-социалистской партии. Марш был музыкой истории, недавней и роковой. Весь зал рванулся, вздымаясь как единая, переполненная восторгом грудь. Люди, рванувшиеся с мест, не были нацистами. Они были любителями пива. Только порыв заставил их всех подняться. Ведь это лишь потехи ради! К чему серьезничать? Зачем думать о прошлом, о похороненном и забытом? Американцы тоже поддались порыву. Американцы тоже поднялись. Американцы подтянули, напевая любимую мелодию фюрера, отбивая такт ногами и кулаками. Уцелевшие немецкие солдаты обнимались с американскими солдатами. То было теплое, чисто человеческое братание, начавшееся само собой, без дипломатических переговоров и политических интриг. Братание запрещено, братание разрешается, неделя добрососедских отношений. Кристофер был в восхищении. Он думал: «Почему такие сцены отталкивают Генриетту? Почему она не может забыть? Жаль, что ее сейчас здесь нет, здесь восхитительно, здесь прекрасные люди». Эзра разглядывал оркестр, он разглядывал людей. Его лобик наморщился еще сильнее, стал совсем узким, совсем маленьким. Он был готов закричать. Он в дремучем лесу! Здесь каждый человек — дерево. Каждое дерево — дуб. А каждый дуб — великан, злой великан из сказки, с дубиной в руке. Эзра чувствовал, что не сможет пробыть в этом лесу долго. Он не сможет долго сдерживать страх. Если в ближайшие несколько минут не появится мальчишка с собакой, он закричит. Он закричит и убежит прочь. Между столами протискивалась фрау Беренд. Она искала Ричарда, молодого американского родственника, сына того, кто слал ей посылки, как знать, не вернутся ли трудные времена, конфликт обостряется, родственники должны держаться друг за друга. Как глупо поступил молодой человек, пригласив ее в пивной зал! Почти за каждым столом — по американцу. Они сидят здесь так же, как сидели ваши солдаты, — совсем как солдаты вермахта, только без той выправки, сидят в ужасных позах, кому как удобно. «Слишком много свободы, вот и одичали», — подумала фрау Беренд. Она спрашивала молодых американцев: «Ты случайно не Ричард? Я — тетя Беренд!» В ответ она встречала недоумение или хохот. Некоторые кричали: «Присаживайся, мамаша!» — и пододвигали ей кружку с пивом. Какой-то парень, пузатый, как бочка, шлепнул ее по заду. «Ну и солдаты же у них, это все машины да самолеты, а сами бы они ни за что не победили». Фрау Беренд продолжала поиски. Она должна разыскать Ричарда. Нельзя, чтоб Ричард пересказал дома все то, что сообщила ему эта ехидна, лавочница. Фрау Беренд должна разыскать Ричарда. Она увидела его рядом с девушкой, хорошенькой брюнеткой. Они пили пиво из одной кружки. Левая рука девушки лежала на правой руке юноши. Фрау Беренд думала: «Он или не он? Наверно, он, по возрасту это он, но это невероятно, не может быть, чтоб это был он, как мог он привести сюда эту брюнетку, ведь он назначил здесь свидание своей тете?» Ричард заметил, что его разглядывает какая-то женщина. Он испугался. Он подумал: «Это она и есть, женщина с рыбьим лицом и есть моя тетка с негритянской дочкой, я не любопытен, сам навязываться не стану». Он повернулся к своей девушке, обнял ее и поцеловал. Девушка подумала: «Надо быть осторожней, он не такой робкий, как кажется, а я-то боялась, что он начнет целоваться только в парадной». Губы девушки были с привкусом пива. Губы Ричарда тоже были с привкусом пива. Пиво было отличное. «Это не он, — думала фрау Беренд, — он никогда не стал бы себя так вести, даже если он вырос в Америке, он не стал бы себя так вести». Она села на стул, все еще не решаясь попросить пива. Пить пиво — излишний расход. Фрау Беренд была равнодушна к пиву. Но ей хотелось пить, к тому же ее одолевала усталость. Ничего не заказать значило бросить вызов официантке и залу, а на это у нее уже не было сил.
