И Нике стало вдруг страшно от его перепуганных глаз.
— Кровь есть? — он снова надавил на газ, заставив машину затрястись.
Настя подняла руку, показывая красные пальцы. И заплакала, цепляясь другой рукой за Нику.
— Тетя Верочка! Не уходите! Петрик! Петенька…
Ника помертвев, кинулась обратно и села, укладывая дрожащую Настю на бок, так что ее голова легла к ней на колени.
— Ноги! Ноги ей подними, чтоб на сиденье!
Белый Петрик всхлипнул, засовывая Настины ноги внутрь, закрыл дверцу и замаячил в открытом окне перепуганным лицом.
— Что стоишь? Ехай! — крикнула Ника, придерживая голову девушки, — скорее. В больницу надо!
— Велик бери! — рявкнул Тимоха и, газуя, развернул жигуль вокруг Петрика. В окно полетела спортивная сумка.
— Что?
— Ехай! На велике. И не вздумай за нами, козлиная твоя рожа!
Растерянный Петрик мелькнул и пропал за окном, мимо понеслись полынные пятна и пятна цветов, и вместо птиц слышался рев мотора и глухие Настины стоны. Ника заглядывала ей в лицо, боясь перевести взгляд на цветастый, распахнувшийся до бедер халатик.
— Успеет, — Тимоха оглянулся и тут же снова уставился на дорогу, — поехал. Успеет. Ты-то выдержишь час в машине?
— Горячо, — шепотом сказала Настя, глядя снизу в склоненное лицо Ники. Та закивала и криво улыбнулась ей.
— Ты лежи тихо-тихо. Расслабься. Мы едем. А почему час? Тут же десять минут же, Тима?
— Де десять? В райцентр едем. Нет у нас больнички.
— Лежи, Настюша, лежи тихо. Ты сильная. Как мама.
— Теть Вер, я боюсь.
— Ничего.
Тимоха покручивал баранку, осторожно объезжая ухабы, не закрывал рта, мерно под быстрый ход машины ругая молодых.
— Чтоб вас черти, ах вы неудельные, ну чего взвились, тоже мне, куды там, тьфу, теперь вот что будет, а? Если вдруг что? И парня под монастырь подвела и сама вона лежишь овцой.
Из глаз Насти капали огромные прозрачные слезы, наливались на краях век и стекали на щеки, торили к вискам блестящие дорожки.
— Тима, хватит! Ей же семнадцать лет всего. А Петрику — восемнадцать, да?
— С половиной, — сипло сказала Настя.
— Они ж совсем дети. Ты прям был умный.
Тимоха крякнул и замолчал.
Далеко-далеко за спиной просвистел игрушечным голосом поезд, увозивший Петрика.
* * *
Солнце уже садилось, краснея тонкими лучами в дырках тугих облаков, когда молодая врачиха вышла в приемный покой и села рядом с Никой в кресло, вытянула ноги в модных джинсах под белым халатом.
— Все в порядке. Спит она, все сделали. Вы молодцы, что вовремя привезли.
— Ох. Это было опасно, да?
Врачиха пожала узким плечиком, хлопая себя по карману, вынула пачку сигарет.
— Не так чтобы. Небольшое совсем кровотечение, тут такое сплошь и рядом бывает. Если дома, так отлежалась бы. Настой травяной попила. Стало б хуже — тогда уже бегут-едут к нам. Но чаще полежит и все проходит. Но вы же были в дороге. Так что правильно, что привезли. Вы ей кто? Тетя?
Ника криво улыбнулась. Кивнула.
— Поезжайте. Муж ваш уже позвонил ее матери, она утром приедет. А вам поспать надо.
— Да, — ответила Ника и встала, — спасибо вам, спасибо большое.
— На здоровье.
Врачиха тоже поднялась, быстро улыбнулась и ушла в служебную дверь, вынимая из кармана зажигалку.
Ника медленно спускалась по лестнице. За окнами на этажах чернел вечер, маячили редкие фонари. У ворот блестел под электрическим светом жигуль, черная фигура Тимоху отделилась от машины, полетел в урну тлеющий окурок.
— Поедем, что ль? Я позвонил, Пална утром приедет, сказали.
Ника прислонилась к теплой машине. По асфальту улицы, обрамленной острыми трубами тополей, проехала машина, стих вдалеке ее шум и все замерло.
— А отсюда автобусы есть?
— Куда?
— Куда-нибудь…
— Утром только. В Жданов идет проходной. Ну и местные ходят, три штуки. А какой день завтра?
— Понедельник.
— А. Так нету в понедельник. Через день он. Да поехали, Вер, завтра я тебя снова на поезд.
Ника поежилась. Приключения вокруг Николаевского уже встали ей поперек горла. Ужасно хотелось вернуться в свою комнату, лечь навзничь на старый диван, включить проигрыватель, роллингов, например, чтоб негромко. Или лучше оркестр Поля Мориа. И просто смотреть на трещинки в белом потолке, вокруг которых летают легкие паутинки. Если набрать воздуха и дунуть, то через несколько секунд паутинка начнет колыхаться. Потом позвонит Васька и начнет длинный рассказ об очередном своем хахале, который вот сразу полез, куда не надо. Или наоборот, уже три дня провожается, а что-то никак не лезет, а вдруг он, Кусинька, импотент, а? И можно ее не слушать, думать о своем, только время от времени говорить в трубку «да… да ты что… ай-яй-яй, ну что ж так…». Ваське этого вполне хватает, чтоб болтать дальше.
— Что надумала?
Ника открыла глаза. Нагнулась, вытаскивая из машины свою сумку с пакетом. Шагнула к Тимохе.
— Я остаюсь, Тимоша.
— Э-э? А ночевать?
— Ну. Гостиница тут есть ведь?
— Откуда? Дом колхозника есть. На базаре. Там вон, за остановкой.
— Вот и хорошо. Не знаешь, сколько стоит?
— Да кто знает. Погодь. Двадцать. Точно, двадцать. Мне Северуха рассказывал, у него родычи сюда приезжали, на ярмарку.
В сумке Ники в маленьком кошельке лежала нетронутая сотня, да еще полтинник, выданный Ниной Петровной. И в пакете с едой в отдельном старом конверте она обнаружила две бумажки по двадцать пять, видно, Люда сунула.
— Вот и хорошо. Я сниму и поживу до вторника. Извини, Тимоша, мне надо с мыслями собраться, ну… одной побыть.
— Ладно. Что уж.
Он усмехнулся, разглядывая ее в свете тусклого фонаря.
— Щас вот ты просто вылитая Ленка. Когда она еще Тимку только родила. Слушай. Ну, попрощаться…
Он неловко шагнул к ней и, обняв, прижал к широкой груди, пахнущей потом и бензином. И вдруг — одеколоном. Ника сморщила нос, откидывая голову, посмотрела снизу в темное лицо с поблескивающими глазами. Бедный Тимоха, и где же эта его Ленка, пусть он ее найдет поскорее.
Лицо клонилось ниже, и Ника послушно раскрыла губы, чтоб хоть поцелуй передать ему от любимой до сих пор жены — жопастенькой, с фигурой, родившей троих сыновей и исчезнувшей с очкастым археологом. Мужской рот пах только что выкуренной сигаретой и поцелуй получился неожиданно сильным, ударил в ноги, как залпом выпитый стакан вина. Чуть обмякая в сильных мужских руках, Ника подумала — ой, ведь это не я, не я, надо срочно отступить, вырваться, чтоб не стал уговаривать дальше. Не нужно этого, совсем-совсем не нужно…
Открыла глаза, глядя в близкие темные мужские. Отступила, по-прежнему еще прижимаясь к мужской груди. И вдруг Тимохино лицо высветилось, забелел лоб под лохматыми волосами, а сзади раздался близкий звук мотора и визг тормозов. Ника повернулась, щурясь и пытаясь разглядеть что-нибудь за колючими солнцами фар.
— Здесь! — выкрикнул знакомый женский голос, — мам, давай. О! А вот они! Верунь, где Настя?
Ника прикрыла рукой глаза, ошарашенно рассматривая нетерпеливую Люду и целеустремленную Элеонору Павловну, которая уже исчезала в кованой калитке больших ворот. Люда, быстро кивнув, побежала следом, оборачиваясь и крича на ходу:
— Мы б утром, да дядя твой довез, решили, ну, чего ждать. Спасибо, дядь Федя, спасибо вам! Вон она, целовалась стояла. Коло машины!
Фары, наконец, погасли. Ника снова прищурилась. Большая фигура ступила в круг неяркого света. Звякнули ключи в руке, замер звук шагов.
— Вы? Э-это… вы? А что вы тут? — Ника с некоторым испугом узнала своего бывшего попутчика.
Невозмутимое лицо с небольшими светлыми глазами маячило напротив. С легким вопросом обратилось к Тимохе, и тот, кашлянув, сказал:
— Ну чего ж. Принимайте свою племянницу. Баб-то мне ждать или что?
— Дождись, — сказал мужчина, не отводя глаз от Ники, — а мы поедем.
— Ага. Ну да. Ладно. Пока, Веруня.
Мужчина взял Нику за руку и повел к знакомой «Ниве». Молча.
Она послушно зашлепала кроссовками, потом остановилась, собираясь что-то сказать, но спутник дернул ее за руку и втолкнул на переднее сиденье. Сел рядом, кладя руки на кожаную обмотку руля. Машина стояла в тени, и Нике не было видно лица водителя. Только слышно, как жесткие пальцы выбили дробь по рулю и замерли.
— Веруня? — спросил он.
— Дядя Федя, значит? — почти одновременно проговорила она.
Водитель завел машину и та медленно двинулась вперед, ведя боком, поворачиваясь и Нике стали видны — круг света под фонарем, жигуль и стоящий возле него Тимоха, кованые ворота и за ними белый корпус больницы, темные кусты, на которых фары высветили резные, тоже будто кованые листья, серый асфальт улицы, обрамленный пятнистыми стволами высоких тополей.
