Компьютерная мадонна плакала на моем плече. Вдруг встрепенулась: ключи! Достала из сумки, сунула мне в карман. Квартира отдана нам с Глебом в распоряженье. Мы туда вселили Тасю с кошками. Витька из Америки прислал им привет по халявной электронной почте.
Я уничтожил их… упрямую Евгению Щебетову, седого графомана… архитектора горбатых мостов… безобразного подростка с алкашкой-матерью… падкую до армян блондиночку… пошли вослед чеченцу и обритым наскоро новобранцам… подружка забритых парней отправилась на свиданье с ними… и любитель йогуртов – ас Околелов…
Ты, маньяк компьютерный, даже не заметил, как я ходил перед взрывом с бегунком – увольнялся. Скажи, на работе висел мой портрет в траурной рамке? нет? то-то. Еще до Витькиного отъезда я получил лабораторию в фирме «Моторола». Здесь, в Москве. Буду ждать к себе Витьку. Ты мне без надобности. Сползай дальше в психболезнь. Я не при шлю тебе на сайт новых фоток всех наших. Вот они – у меня в компьютере. Витька в аудитории Принстонского университета. Зинаида Кирилловна с собакой Авкой. Наташка с Тасей на роликах. Женя с Глебом в Питере возле крытого моста с движущимся полотном – построено по проекту Глеба. Георгий Алексеич на книжной ярмарке, подписывает читателям свою книгу. Я в фирме на фоне еще не серийной компьютерной техники. Живи, не знай о нас, не садись снова нам на хвост.
Не вышло по Димычу. Человек предполагает, а Бог располагает. Вчера столкнулась с Артемом носом к носу. Несся колбасой к выходу из продуктового магазина на углу Жукова и Глаголева. Я как на грех входила, по пути из церкви на обрыве. Глеб жалеет: построенный два-три года назад дом ее скрыл. Ну вот, встретилась с киборгом глазами, невольно улыбнулась. Как там – в сени прямо побежала и царевну повстречала… тут ее тоска взяла, и царица умерла. Снаружи грохнул взрыв, стекла вылетели. Я как выскочила, глаза выпучила, но киборга было нигде не видать. Аннигилировался вчистую.
Теперь-то на моей бывшей работе и впрямь висел портрет в траурной рамке. Останки нашего лучшего друга все же нашли и идентифицировали. Витька написал рок-оду на смерть киборга и прислал мне на сайт вместе с музыкой. Нотную грамоту освоил там, в Америке. Запрашиваю его согласья убить злую программу. Ответ пришел – no problem. Будем надеяться, что такой монстр больше не родится. Мы собрались потусоваться у Жени с Глебом. Я исполнил импровизированный танец в память компьютерного сатаниста. Потом разошелся и почтил галантным поклоном Женин портрет, написанный Глебом. Клево намалевано. Глеб сказал – какой пластичный парень. Мог бы еще добавить, что у меня нерядовое чувство ритма. Сплясал им жигу, чтоб не сомневались.
А мы и не сомневались. Я всегда Глебу говорила (всегда – это чуть больше года), что Димычу надо в ансамбль «Оранжевая Ирландия». Рыжий, как апельсин. Мой портрет и правда клевый. Глазами похож на брата моего Руслана. Глеб согласен. Когда писал – мысль о нем витала в воздухе.
Дух чеченца переселился ко мне в новую квартиру. Прошел сквозь стены и витает в воздухе. Вздыхает по ночам, гнусавит молитвы. Я приволок из Останкина сверхчувствительную пленку. Явственно обозначилось – сидит в углу на корточках. Поначалу я дергался, потом привык. Моя локарнская нищенка. Пусть находится.
Ребяты в Америке чумовые – в каждой школе полисмен. Пришли к Витьке на день рожденья и давай тортами кидаться. Девка негритянка, зараза здоровенная – обеими ногами на пружинный матрац, и давай сигать, как в цирке. Дом несерьезный, пол ходуном ходит. Оба этажа наши. Того гляди от себя к себе же провалимся. Зимы как следует нет, а так – ни два ни полтора. Во сне снег вижу. Лошадь на центральной усадьбе у магазина стоит, в санки запряжена. Мужик ящики с водкой сгружает. Я рюкзак с хлебом на спину одела, а лыжи одевать не спешу. Корочку в кармане припасла. Губы у Каурки теплые, глаза слезятся. Глажу ей челку, пока дядя Ефрем не заругался.
Мать по-английски так и стрекочет. Я ей на компьютере немножко показал – пошло впрок. Делать сердешной тут нечего, работы нету. Сидит, играется. Евгении Леонидовне английскими буквами письма пишет. Шибко грамотная. Собаку на свалке подобрала, вымыла собачьим шампунем – целуется. Будто я ей вниманья не уделяю. Не собаке, а матери. Пусть не врет, что я к матери как к собаке отношусь.
Это я сама от лени разбаловалась. Витьке учиться не даю. Не вытерпел, устроил меня по старой памяти в столовую на раздачу. Весь университет на ноги поставил. У меня, говорит, мать тоскует. А то я тоски не видала. Я ее, сынок, столько видела, что не приведи Господь. Еда здесь вся ненастоящая. Гамбургеры как из опилок спрессованы. Витька ест, ему только подавай. Собака – та отказывается. Ее небось не проведешь.
Я бы вообще не пил не ел, а только учился. Хлебом не корми. Принстон – это для принцев. Каждая лужайка – принцам в мяч играть. Каждый гамбургер можно на серебряном блюде под серебряной крышкой подавать. Ладно, заврался. Кругом сплошная демократия. Всем годятся одноразовые тарелки. Поел – выбросил. Только факт, что кругом одни гении. Куда меня занесло – аж страшно.
На месте покойного сорок девятого дома строят такую махину – аж страшно. Программу свою я стер, и сорок седьмой дом им пришлось рушить самим. Обычным способом, техника вроде леонардовской осадной машины. Обнесли забором, чтоб ничего не растащили. Сложили чугунные батареи в один уголок, газовые плиты составили в другой. И давай – тюк да тюк. А замок пани Евгении взлетел на воздух со всеми легендами и привиденьями. Нет, не со всеми. Не знаю, является ли Руслан Марату – у нас бывает. Как соберемся вместе… вот вчера у Георгия Алексеича… поставили диск с классической музыкой… а там его голос. Я абрека в живых не застал, но так Женя говорит… Ей ли не знать – они друг в друге души не чаяли.
Свадеб у нас не будет. Мы с Глебом к бумажкам равнодушны, Димыч с Наташей тоже по-современному. Тася тасует свою колоду и притом цветет тонкой благородной красотой. Георгий Алексеич зовет ее Златовлаской. Дает абсолютную гарантию, что к ней ничто грубое не пристанет.
У меня перед глазами золотые волосы. Соскочил не то на одно, не то на два поколенья вниз. Разложить нашу компанию по полочкам не удается. Гожусь в деды Витьке, Димычу и двум девушкам. Глебу с Женей – в отцы. Зинаиде Кирилловне никак не довожусь. Разве что сыном, если она и есть Россия, к чему все более склоняюсь. Собаке Авке прихожусь терпеливым собратом. Выпал из своего возраста, выполз из старой кожи. Вписался в мир компьютеров, мобильников и заокеанских рейсов. Зеленые горы, золотые волосы, оранжевая Ирландия. Мои цветные сны. Мои девять жизней.
На стене стандартные портреты математиков в черно-бежевых тонах. Глаза печальны – видели пределы, поставленные человеческому разуму. Из контекста не вырваться. На что еще, кроме умственных спекуляций, годен сын преподавательницы политэкономии МГУ? Ты получил, мой сын, все то, чем я владела, даже больше. По мере того, как меловая пыль въедалась в легкие Кунцова, лицо его приобретало застывшее на портретах выраженье, но с примесью легкой фальши. С верхних рядов аудитории, кажется, катится звонкое эхо. Там гнездится ходячий контраст на двух ногах ко вполне упорядоченной природе Кунцова. Голопузые девчонки с бумажными стаканчиками кофе – в его очках туда не видно, а то живо разогнал бы – и парни с простодушными рожами. Кунцов вымученно улыбается в расплывчатую пустоту. Ищет любви, сам ее не питая. Позарез нуждается, не будучи в силах вытерпеть холод мирового пространства. Звонок – отмучились, ушли. Отучатся, уйдут, не полюбив его, не оставив следа. Сидит, пишет на себя характеристику – ему перезаключать контракт на заведыванье кафедрой, контракт с дьяволом. Наверху легче, чем внизу, как при советской власти, так и теперь. Жаль, нельзя заставить дышать за себя – его затрудненное дыханье подымается к бесконечно далекому потолку. Из неплотно закрытых окон в плоской крыше капает, на лестнице полные ведра и набухшие весенней водой тряпки. После и вовсе распахивается застекленная, с рассохшейся резиною дверца люка. Оттуда склоняется голова, звучит вопрос: Вы из высшей школы? Да, на автомате отвечает Кунцов. Тут же некая сила его подхватывает – и привет. Забежавшая забрать рюкзачок девчонка реагирует нормально: наконец-то черт унес.
На черта обладатель прозвучавшего свыше голоса похож с большой натяжкой. Молодой, бледный, чересчур серьезный, с волосами, забранными сзади резинкою. Вроде бы студент Илларионов, но как бы и не совсем. Разглядывает Кунцова с сомненьем, затем заявляет – простите, ошибка – и тянется к захлопнутой было раме. Еще пара секунд – отправит его вниз, под радостные клики уже собирающихся слушателей с другого потока. На контакт с Кунцовым вышли по ошибке. Все оставшиеся годы, и без того паршивые, будут дополнительно отравлены воспоминаньем о мгновениях, когда могло повернуться иначе. Если бы он не сделался преждевременно сед как лунь от неестественной жизни, сейчас поседел бы за один миг.
