— Трогай меня!
Эта музыка состояла из пауз. С бокалом в руке Александр смотрел на спину пианиста.
— Что он играет?
— Тебе нравится? Мне тоже. По-моему, тема Чик Kopea, The Crystal Silence…[153] Трогай! Да. Так. Много ходил по Венгрии? Да. Так… Она бесчувственна, нога. Она бесцеремонна — в отличие от остального тебя. Прямой и грубый мускул. Это меня возбуждает.
Это он чувствовал — вдали, над плюшем ее сиденья. Бесчувственными пальцами ноги. Но лицом она не выдавала — мрамор с блестящими глазами.
Он спросил:
— Задуть свечу?
— Пусть догорит. Хочу при этом на тебя смотреть.
Он высадился на асфальт. Развернувшись, такси увезло ее обратно в город.
Каштаны северной окраины цвели, выпустив наружу свои свечки — в знак торжества растительной формы бытия, возможной при любой системе, и пропади все пропадом…
Навстречу огромный серебристый дог с медалями тащил на поводке тридцатилетнюю женщину. На ходу она затягивалась сигаретой — в незаправленной мужской рубашке, рваных джинсах и сабо на босу ногу.
— Сэрвус! — сказал ей Александр. Она не удивилась:
— Сэрвус.
Свернула в боковую улочку, и стук сабо на фоне звяканья медалей растаял в тишине.
Окраина уже спала.
Светился только «Strand».
Гранатой взорвалась бутылка, выброшенная из окна.
За стеклами «Икарусов» мигали сигареты парочек, забившихся на задние сиденья.
Он поднялся в отель.
На площадке второго этажа перекатывались два соотечественника в майках — представители нетворческой молодежи. Обливаясь потом, боролись молча и всерьез. Прижимаясь к перилам, он обошел противников.
На его кровати сидела критик О***, а Хаустов — в костюме — стоял на коленях, лицом зарывшись ей в подол, и вздрагивал лопатками — рыдал? Прижав к лону голову мужчины, О*** подняла красные глаза на Александра сострадательно и предостерегающе. Поспешно закрывая дверью этот вид, он сделал шаг назад и вопросительно взглянул на цифру.
Это был не его.
Но его был тоже незаперт. Примета — под умывальником картонка. Четыре крышки закрывали ее, он стал разбрасывать, они цеплялись друг за друга, он пробил все это кулаком, вырвал, обдираясь, бутылку водки. Сдирая станиоль, приблизился к окну.
Рама была выставлена под углом.
Дунай чернел в ночи. Справа его пересекала цепь сигнальных огней железнодорожного моста, за ним, как океанский лайнер, светился остров Маргит.
Внизу, в разрывах прибрежных деревьев, проглядывал костер. Под звуки баяна доносились ангельские голоса…
Дунай, Дунай,
а ну узнай,
где чей подарок!
К цветку цветок
Сплетай венок.
Пусть будет красив он и ярок.
Он взял горлышко в рот, запрокинул и стал глотать, пока не поперхнулся. Выдохнул и широко утерся. Завинтил обратно, вставил в брючный карман и вышел из номера.
Бойцы на площадке второго этажа плакали и обнимались, пачкая друг друга кровью.
Держась подальше от окон, он обошел отель.
Здесь подступы к Дунаю были не парадные. Поблескивал черный пластик, которым была рачительно накрыта поленница, сложенная посреди поляны. Сверкала яма, полная битых бутылок.
Сквозь заросли он вышел на песок.
Бросил пиджак под куст жасмина, вынул водку и прилег.
На отмели горел костер. Вокруг лежали «веселые ребята» — пекли картошку. Сидя на пне, рядом с которым была для устойчивости полузакопана бутылка абрикосовки, Геннадий Иваныч раздвигал свой перламутровый баян. Под руководством и при участии мерзлячки Нинель Ивановны, укутанной в махровый розовый халат с капюшоном, «звездочки» раскачивались всей шеренгой на бревне, допев и заводя сначала старую, еще, возможно, сталинскую песню:
Вышла мадьярка на берег Дуная,
Бросила в воду цветок,
Утренней Венгрии дар принимая,
Дальше понесся поток.
Этот поток увидали словаки
Со своего бережка.
Стали бросать они алые маки.
Их принимала река…
Он выпил и ввинтил в песок бутылку.
Обтянув юбчонками колени и светя носочками, «звездочки» раскачивались в отроческом своем самозабвении:
Встретились в волнах болгарская роза
И югославский жасмин.
С левого берега лилию в росах
Бросил вослед им румын.
От Украины, Молдовы, России
Дети Советской страны
Бросили тоже цветы полевые
В гребень дунайской волны.
— Вот где наш Байрон! — подсел Комиссаров. — Быстро сегодня с ней расправился. Или решил вернуться в лоно? А я, между прочим, тоже сейчас одну под ручку прогулял. Из наших.
— Нет?
— Я тебе говорю! Вдоль римского акведука! Что-то и на меня нашло. Особа, кстати, в высшей мере романтическая. О, весна без конца и без края! Без конца и без края мечта!.. Блока мне читала. Лицом, понимаешь ли, к звездам. Но я ее разочаровал.
— Зачем?
— А сам не знаю. То ли жена за горло держит — по профессии астроном… В общем: «Где мои семнадцать лет?» Это что у тебя там затаилось? Ужели монопольная?
— Пей.
Комиссаров приложился.
— Эх, до чего же хороша! Да под такое благоухание… Будешь или пропустишь?
— Подожди…
Александр сел и взял себя за колени. Щурясь, вгляделся в черное сияние реки.
Дунай, Дунай,
А ну узнай,
Где чей подарок!..
— Чего ты?
— Взгляни… По-моему, кто-то хочет утопиться.
— Только этого нам не хватало! Где?
— А вон!
Уже завинчивая было водку, Комиссаров всмотрелся и расслабился:
— Так это буй.
— Сейчас проверим.
— Ты же без трусов… Да погоди!..
Но Александр уже вырвал ноги из штанов. Рубашка отлетела на бегу.
Все взорвалось, как фейерверк. Он врезался в Дунай.
Вынырнул и поплыл.
Отфыркивая запах, он забирал налево — против течения. Чем дальше, тем было холодней.
В маслянистых отблесках был не буй, а голова.
Он подплыл.
Голова отрывисто спросила по-русски:
— Наш, не наш?
— Наш.
— А пароль?
Александр крикнул над водой:
— Мамаева!..
И в тон потребовал:
— А отзыв?
— Хуй в плечи за такие речи! — осерчал начальник поезда Дружбы. — Ты, что ли, писака?
— Я.
Дробя огни, Шибаев в гневе заплескался:
— С первого взгляда тебя я раскусил! Среднеевропеец сраный! Антисоветчик тайный! Мнит о себе! Да кто ты есть такой? Безродного говна кусок! Сейчас на хуй утоплю, и кто услышит? Будет, как не было! Кто вспомнит?
— Страна не пожалеет обо мне! — хмелея и смелея в большой и темной космополитической воде, выкрикивал Александр неофициальные слова собрата по перу, самоубийцы Ш., уже удавленного логикой изображаемых времен… — Но обо мне товарищи заплачут!
От этого Шибаев взревел, как бык:
— Ах, ты мне угрожать?!!
Рванулся крокодилом, но по цели промахнулся — пробурлил над головой.
Александр вынырнул.
Инерция ярости бурным кролем несла начальника поезда к берегу, где наложница уж простирала ему навстречу белый купальный халат. Боеголовкой выскочив из вод, тучная фигурка влезла в рукава, нахлобучила капюшон и, согреваясь, опрокинула поднесенный стакан — этакий карикатурный ку-клукс-клановец. Но а ля рюсс. После чего уселся к костру, раздвинув «звездочек», приобнял их отечески и дал команду:
В виду означенной гармонии — что делать нам? Куда ж нам плыть, Иби?..
Бессмысленный пловец и мысли робкий прелюбодей, он, насилуя инстинкт, сопротивлялся обольщению черной дали, заказанной и песне, и ему, недобрым чарам этой западно-восточной реки, пусть и отцеженной сквозь фильтр стальных сетей границы мира сего, а там, за ней, плывущей, наплывающей из-под мрачных железных мостов нейтральной, но из песни исключенной Австрии, а уж тем более Германии, праматери всего, и явленной, согласно песне, как бы и вовсе ниоткуда…
Откуда все же она, река?
Кусок говна, конечно, и не тонет…
Но чей?
Кто произвел на свет?
К каким ключам прильнуть? Где их сыскать? Danubius, ответь? Donau? Dunaj? Duna? Dunav? Dunarea?
Дунай, Дунай,
а ну узнай,
где чей подарок?
Что подарок, это ясно, только от кого?
И главное, зачем?
Он опрокинулся на спину и повис. Над звездами. Они смещались. Чтобы удержать на месте, нужно было грести руками. Не задаваясь вопросом о назначении. Просто работать против течения. Держаться на плаву и в неподвижности. Не вопрошая — куда. Работать, плыть. Ибо оттуда — снизу, из дыры — ответ был жутко ясен.
К цветку цветок
Сплетай венок,
пусть будет
красив он и ярок!
Сплетем, раз так. Попробуем. Венок одной мечте.
