…В дверь позвонили. Все еще улыбаясь, она вышла в прихожую. В нерешительности замерла перед дверью. Казалось, что за ней стояла сама жизнь.
Это был он. Но сейчас у него был слишком простой вид – в джинсах и свитере, а волосы – чуть посеребренные – взъерошенные, как у мальчика.
– Я все бросил, – скороговоркой произнес он. – Я купил остров. Маленький остров в Средиземном море. Я давно планировал это – для тебя. Там ты будешь одна, только позволь быть где-то поблизости. Если ты согласна, я сегодня же куплю два билета…
– Двенадцать, – сказала она, и улыбка, которой он давно не видел на ее лице, осветила его и мгновенно наполнила теплом, будто рядом зажглись сотни ярких лампочек. – Билетов должно быть двенадцать.
Увядшие цветы выбрасывают
Самое незабываемое, самое яркое воспоминание моего детства, воспоминание-вспышка, которая неожиданно озаряет тебя изнутри в неподходящий для лирики момент, – кресло-качалка!
Самое отвратительное, болезненное – из всего, что было потом, – Леда Нежина!
Хотя, конечно, другой ерунды и всяческих неприятностей было множество. Но кресло, увиденное мною в трехлетнем возрасте на ярмарке посреди привокзальной площади какого-то провинциального городка, – огромное кресло, ножки которого, к моему удивлению и восторгу, были не прямыми, как у обычных стульев, а закольцовывались дугой(!), и эта сука – Леда теперь затмевают все другие воспоминания. О минувших триумфах и трагедиях, смертях и войнах, поклонниках и предателях. О родителях и не рожденных младенцах, о бриллиантах и грязи под ногтями, креме-суфле и перемерзшей сладковатой на вкус картошке, о духах «от Шанель» (кстати, с этой непревзойденной стервой – Габриэль мы ели моллюсков в «Куполе») и отвратительном дешевом мыле фабрики «Красная заря»…
Вот такие удивительные штуки проделывает с нами память! Иногда, как ни стараешься, не можешь вспомнить имени племянника или даже собственной матери – а вот надо же: в момент относительного душевного покоя, когда хочешь вспомнить самое важное, самое дорогое, возникает из тумана только это кресло… И больше ничего. Будто бы именно оно и было самым важным в жизни.
Тогда я не представляла, что стул можно каким-то образом соединить с качелями, да еще и сплести это все из лозы! Что за чудо?!
Кресло стояло отдельно от всего товара, посреди залитой солнцем площадки. Если бы этот странный стул, такой значительный и неповторимой, мог заговорить – о, не сомневаюсь, он бы прочитал монолог принца Гамлета! Хотя, конечно, тогда я ничего не знала ни о театре, ни о существовании Шекспира.
В тот тревожный летний день отец перевозил нас с мамой в село, где было не так страшно и голодно. И всю дорогу я краем уха слышала разговоры о том, что это село – «наше», что в нем находится «наше родовое поместье». Естественно, после такого я почувствовала себя настоящей принцессой.
Станция, на которой поезд неожиданно остановился и где посреди бойкой торговли стояло это «священное чудовище», поразившее мое воображение, гудела, как улей. На ярмарке мне купили мед в настоящих сотах – и я с удовольствием жевала вкусный воск (даже пыталась его проглотить), – тряпичную куклу и деревянную лошадку с соломенным хвостом, а также заставили выпить кружку теплого парного молока. Но я все время пыталась вернуть родителей к тому месту, где стоял удивительный стул. «Хочу это!» – твердила я, и дядька-продавец в широких полотняных штанах и соломенном брыле с широкими полями специально соблазнительно раскачивал кресло перед моим носом. А оно взлетало до небес, сверкало на солнце, приятно шуршало и… пахло – лозой, лесом, дождем.
– Мы не сможем взять его с собой, дочка, – уговаривал отец.
– Оно очень дорогое… – поддерживала его мама. – Посмотри, я купила тебе петушка на палочке…
Они потащили меня к вагону. И тогда я совершила то, чего никогда не позволяет себе девочка из культурной благородной семьи! Я упала в пыль прямо посреди этой привокзальной площади и дико кричала до тех пор, пока из моего рта не пошла пена. Мне необходимо было иметь эту штуку! Иметь – или умереть прямо здесь, на виду у оторопевших родителей и гогочущей толпы, возле загнутых ножек этого деревянного идола! Наверное, уже тогда я почувствовала, что это кресло каким-то чудом сохранится во всех перипетиях моей запутанной жизни и в конце концов останется моим единственным и настоящим другом…
А Леда…
Никакая она не Леда! Обыкновенная Дунька из-под Полтавы или Козятина! Собственно говоря, я тоже – не Эдит…
Иногда мне трудно вспомнить свое настоящее имя. Оно осталось там, в пыли привокзальной ярмарки. Хотя нужно, конечно, когда-нибудь заглянуть в «Личное дело», которое валяется в сейфе у директора нашего Дома. Может быть, тогда и возобновится в голове что-то другое, кроме этого воспоминания о кресле-качалке… Откровенно говоря, мне все равно, как меня здесь называют.
…Теперь я сижу в этом кресле у окна. Это одна из тех немногих вещей, которые принадлежат только мне. А еще – фотографии на стене у зеркала. Кресло изрядно истрепалось. Оно почернело, облезло и часто «кусается» своими зазубринами. Его ножки, спинка и перегородки сто раз перебинтованы изоляционной лентой, но это не мешает ему угрожающе скрипеть подо мною. Иногда я думаю, что мы рассыплемся вместе. Как старые верные друзья… Я смотрю в окно. По парку гуляют мои «сокамерники». Только что закончился завтрак – манная каша со стаканом молока или чая – и они выползли погреться под жиденькими лучами осеннего солнышка. Драные коты и кошки! Некогда и они поблескивали своим гладеньким мехом! А сейчас на него посягают разве что блохи.
Впрочем, иногда сюда наведываются журналисты – привозят, как детишкам, пирожные, газетки, журнальчики, подарочки в виде кулечков с леденцами в обмен на сенсационные откровения. Бывают и гости поважнее: спонсоры и меценаты, которых неожиданно охватывает жажда милосердия. Чаще всего они привозят наборы импортной парфюмерии. Мне однажды тоже достался такой набор. Пришлось выстоять за ним в отвратительной очереди мерзких стариков, что собралась в столовой и галдела. Я стояла только потому, что это была парфюмерия со знакомой этикеткой – «от Шанель»…
Про моллюсков в «Куполе» я, конечно, молчала: журналисты приезжали к тем, у кого язык побойчее. Но даже если бы они приехали ко мне – к Эдит Береш! – я бы все равно не проронила ни слова. Хотя представляю, как бы они рты пораскрывали, узнав о том, как мы с Коко… Вот поэтому и молчу.
Молчу, потому что вместо ненавистного молока привыкла пить кофе. Хороший кофе, не растворимый, а настоящий – заваренный по-турецки (большой пакет «Lavazza», который мне дали соседи перед тем, как племянник посадил меня в авто, чтобы вывезти сюда, закончился еще в прошлом году).
Молчу, потому что точно так же давно закончился вишневый табак, а трубка – моя любимая деликатная дамская трубочка, которой не исполнилось и тридцати годочков со дня рождения в далекой Гаване, сломалась.
Молчу, потому что не могу никого попросить, чтобы мне купили и то и это в местном магазинчике (хотя вряд ли там найдется такой товар). Эдит Береш никогда ни о чем не просила! Да и денег у меня на эту роскошь все равно не хватит. Сознаться в своей нужде – это равнозначно смерти. А мне, как это не удивительно, еще хочется досмотреть спектакль под названием «Чем заканчивается старость». Ведь я всегда находилась по ту сторону рампы и никогда не интересовалась, что совершается в темноте, за оркестровой ямой. Теперь в этой яме сижу я. И ехидно наблюдаю за тем, что происходит в свете рампы – там, где суетятся персонажи. Сижу в своем кресле и молчу. Пусть говорят другие. Сколько угодно. Ведь их реплики не написаны Шекспиром! И поэтому мне смешно.
Из своей комнаты я выхожу три раза в день: на завтрак, обед и ужин. Не потому, что хочу есть. Из-за того, что все равно кто-то из обслуги придет и принесет в комнату провонявший кашей поднос. Но, исполняя эти ритуалы, я всегда стараюсь задержаться, опоздать, с тем расчетом, что мои коллеги по «цеху», которых мне приятнее называть «сокамерниками», уже поели и разошлись по своим углам. Плевать, что моя порция остыла, а повар сердится. Я делаю вид, что не слышу. Очень удобная позиция! Столько нового узнаешь о себе – например, что ты «старая пердуха», «говно собачье», «драная коза». Но я не обижаюсь – я едва сдерживаю улыбку. Эти милые эпитеты повар произносит себе под нос, а я в свое время произносила их громко – костюмершам, гримерам, парикмахерам и даже режиссерам. Только ей, Леде Нежиной, посчастливилось так и не услышать их! Вот о чем буду сожалеть до конца своих дней. И если теперь у меня нет таких благодарных слушателей, как эта самая Леда, зачем тратить силы на какого-то повара?..
