Сначала она поняла только этот запах. Потом — слова.
- Вчера штангу держу, говорю Витьке: «Накинь пару колесиков», а майор как заорет: «Отставить»... Выпустил, штанга грохнулась, чуть не по ногам...
Наверно, она слишком много выпила. Перед глазами качалось лицо Альбины и тягучая, непрерывная полоса пролитого из бочки, наверно, — меда. Нет, не меда, чьих-то волос...
Машинально она чистит копченую рыбу. На ее рюмке — жирные кружочки, отпечатки пальцев. Она и курсант теперь за столиком Лены. Роща, четыре нимфы и сатир.
Сатир:
— Можно расстегнуть у тебя две пуговки, Лена?
Нимфа:
— Расстегивай все.
Сатир:
— Какая красивая комбинация.
Нимфа:
— Немецкая, двадцать пять рэ.
Сатир (другой нимфе):
— Танюша, у тебя чулки короткие.
Другая нимфа:
— Увидишь длинные, купи, двадцать седьмой размерчик...
Третья нимфа — сатиру:
— Ах, Саша, кто же так делает, у тебя же ладонь как деревянная, ни одна жилочка не дрогнет. Вон, погляди, как Петя на тебя смотрит, ему бы на твое место...
Распаренное, сонное, с тяжелыми веками лицо курсанта. Его голос:
— А Витька зад выставил, в штангу вцепился, пыхтит…
Наверно, она слишком много выпила в тот вечер. Ее тошнило и на следующий день.
И она поняла, на что копила деньги. Чтобы вот так взять да уехать... Она бросила работу месяц назад. Плюнула на все и подала заявление об уходе. Как удивленно тогда воззрился на нее весь отдел. А в кадрах, наверно, до сих пор считают, что она с кем- нибудь не поладила и что ее выжили.
Тысячу раз — именно так — представляла себе она эту поездку. Пыльное окно вагона, а за ним од¬нообразное мельканье станций и полустанков, столбов, деревьев, бревенчатых домов и огородов, сел и городов. Названья остановок слышатся временами. Но нет среди них одной — той, что с такой зыбкой надеждой ждет она. Ждет, как убежища. Как в сказке ждут хорошего конца. И ровный голос машиниста никогда не произнесет: «Долина цветущего вереска»...
А ей каждую ночь снится контора, жидкие чернила, перья, однообразные лица, и еще — снится вечер, тот последний вечер, а по утрам она наскоро одевается и поспешно проглатывает свой завтрак. По привычке.
Вот уже месяц она куда-то едет, то на электричке, то на поезде. Сама не знает, куда. И деньги, скопленные за пять лет работы, уже кончаются...
Фитк опять замолчал и усмехнулся. Мне не терпелось узнать, что стало дальше с этой девушкой без имени, куда она в конце-концов приехала и почему умерла, но спрашивать об этом было бесполезно – Фитк никогда не продолжал. Он обычно просто усмехался и переводил разговор на другую тему. Такой уж он, Фитк. Вот и сейчас он кинул взгляд на соседнюю могилу, и сказал:
- А вон, видишь, тоже захоронение конца семидесятых, почти антиквариат. Там лежит девочка Светочка. Сейчас послушаем, о чем она болтает с мамочкой, пойдем-ка туда, к ней...
Мы как-то плавно переместились на соседнюю могилу, и пространство перед нами напряглось и застыло, словно огромный экран. И на этом экране мы увидели какую-то фантомную жизнь. Женщина с девочкой-подростком в небольшой комнате с жутко старомодной стенкой и ковром на полу, вот они идут через двор, и не одни, с ними мужчина и мальчик помладше, семейство… А вокруг какие-то невысокие дома, в основном кирпичные, восьмиэтажная Москва, трамваи, автобусы, метро, вот вокзал, вагон, а мать все наставляет и наставляет дочку:
— ...Суп в синей кастрюле... хватит на два дня... потом возьмешь из холодильника на нижней полке в пакетах сухой суп любительский... Ты слушаешь меня?..
- Угу. Да, мам, конечно, — отвечает девочка.
Мамин голос, быстрый, четкий, долетал до Светы словно издали. А была мама рядом и говорила громко, как всегда. И, как всегда, слушая деловой ее голос, Света сразу погружалась в какую-то дремоту.
— ...Сходишь в прачечную... взять белье... купишь котлеты и... деньги...
По тусклому мерцающему морю бегут пенные барашки. Они деловито рвутся на части, исчезают в волнах, тут же появляются другие, точно такие же...
Мимо прошел кто-то. Наверно, женщина. Духи пахнут осенними листьями.
На старой квартире, во дворе, было осенью много листьев. Их не убирали почему-то, дворников, что ли, не хватало... Двор. Коляска. Света в коляске. Лист на ее подушке — большой, плоский, похожий на странную ладонь. Лист — это первое, что она увидела в детстве. Листья — первое слово, сказанное ею мысленно. Это когда научилась связывать предметы со словами. Листья, они грустно хрустят под ногами, розовые, желтые, серые. Яркие, словно светящиеся изнутри, и тускло-ветхие, сморщенные. Юные совсем и пожилые. Кленовые, березовые, всякие. Света, в беретике и коротком пальтишке, идет по душистым лом¬ким листьям. Как хорошо вокруг! Вот бы так всю жизнь идти и идти в теплый лиственный настил. Но из окна уже летит мамин голос. Пора обедать. Голос мамин!.. Ясный, резкий луч прожектора шарит по двору. Этот голос разгоняет запах листьев, тихий и темный. «Света! Обедать!» Двор, качели...
— ...Пылесось каждый день квартиру, вытирай мебель, не забывай проветривать...
— Уже оставалось полторы минуты до отхода поезда, а мама все не отпускала Свету, все наставляла ее.
— Угу. Да, мам. Конечно, - отвечала Света.
Длинная, сонная, с торчащими во все стороны короткими прядями, стояла она посередине вагона, в проходе, и мешала пассажирам.
— С дороги уйди, — толкнул ее парень с рюкзаком.
Она отошла и почему-то представила себя со стороны. Да, она всегда была такая: длинная, нескладная, с заспанным лицом. Что о ней подумал этот парень? А впрочем, не все ли равно.
— Готовься к экзаменам тщательнее... — говорит мама.
Света выходит их вагона, стоит на перроне, мама машет ей в окно.
Она всегда была такая? Нет... В детстве она была аккуратненькая, складная. И мамины знакомые говорили про нее: «Очаровательный ребенок». В детстве... Вот они с братом Гариком рисуют. Приходит мама. Смотрит на их рисунки и подрисовывает, и говорит что-то о перспективе; она все говорит и говорит, и ее назидательный высокий голос буравит настойчиво, как сверло. «Когда же она уйдет, наконец...» А мать все говорит и говорит...
Вспомнилось Свете, как она читала книгу, Белля, кажется. Подошла мама своими легкими неслышными шагами, взяла книгу, быстро заглянула на обложку. Светка вздрогнула от неожиданности. Мама, конечно, стала долго разъяснять Свете, что ей еще рано читать такие книги и что вообще западную литературу читать не следует: она развращает, а надо читать программную литературу, которую в школе проходят...
Поезд тронулся. Он шел все быстрее и быстрее. Свете показалось, что это вовсе не поезд едет, а плывет перрон вместе с ней самой, со всеми людьми и строениями на нем. Она пошатнулась и зажмурилась... А поезд увозил родителей и Гарика на дачу. Потом она шла назад по улицам июньским, душным, ехала в метро и думала: «Родители — это, что поделать, неизбежное зло. И экзамены — тоже». А первый экзамен — за все восемь лет учебы — будет послезавтра. Первый — по физике. «Ну что ж, начну готовиться к экзамену», — решила Света. Она остановилась у цветной афиши: нарисованы мужчина и женщина с револьверами. Новый французский кинофильм «Происшествие». Пойти, что ли, посмотреть? А к экзамену можно и потом подготовиться, после фильма. Можно и завтра... И она пошла в кино.
До начала еще полчаса, в холле прохладно, играет оркестр. Как интересно рассматривать все эти актерские лица на стенах! Народу мало. Лохматые парни курят возле лестницы да перебраниваются с дежурной, а та повторяет, что здесь курить нельзя. Две старушки в креслах у стены жуют мороженое. Кто-то, рядом совсем, начинает насвистывать. Краем глаза видит Света парня, тот смотрит на нее, чуть посвистывая. Она отворачивается к окну, разглядывает улицу, машины, людей. Парень тронул ее за плечо и застенчиво заявил:
— Меня зовут Толя.
Света не спеша обернулась.
— Ну и что? — не удивилась она.
Парень был повыше ее ростом, в темной тенниске и слегка расклешенных, неопределенно брезентовых брюках защитной окраски.
— А вас как? — спросил Толя и принялся зачесывать пятерней набок каштановые лохмы.
— Света, — промямлила она.
Ей понравился и Толин голос: низкий, сиплый, и его руки – крепкие, как грабли, и что он сутулится немного, и как-то непривычно говорит.
- А я, знаешь, - сразу перешел он на «ты», - в армии отслужил, да? Ну, домой ехать неохота, да? Я из-под Калуги сам-то. Ну, и остановился пока, у тетки живу, да? В Москве красота. – Он улыбнулся. – Вот работать устроился, на обувную. А говорили – не пропишут, не устроишься, будет трудно… Ништяк. Да? работаю с трех до полдвенадцатого.
- Ночи? – спросила Света.
- Да. Тетка помогла устроиться, она там работала. В Москве хорошо, - повторил он, - да?
Залился звонок, и все пошли в зал. Он был полупустой. И Толя сел рядом на свободное место. Фильм был цветной, пародия на американский боевик. Было так интересно, что Светка и забыла про соседа. Один, правда, раз вспомнила о нем, когда почувствовала его взгляд. Повернулась, но Толя тут же отвел глаза.
