Нет, подумал я, не поеду я в этот поганый мотель.
— Джанис! — позвал я.
Она пришла, и я рассказал ей о звонке Чака.
— Только прошу тебя! Ни слова не говори Арихуа! — сказал я. — Иначе мне кранты!
— Тео, Чак попросил об одолжении тебя, а не меня. И какое отношение я имею к вашей дурацкой сделке?
— Ты не знаешь Чака. Он ничего не может с собой поделать. Просто уж он такой.
— Ах, бедняга! Его можно только пожалеть!
У нас завязалась дискуссия, которая зашла в тупик — несмотря на две бутылки вина и ночь, которую мы оба не так скоро забудем.
И на следующий день Джанис снова не дала мне себя переубедить. Она успокоила меня своей женской дипломатией:
— Сама я ничего не буду говорить Арихуа, но если она спросит меня об этом деле конкретно, я не смогу молчать. Для этого я к ней слишком хорошо отношусь.
— Мы были в Онтарио, Джанис. Помни об этом, — сказал я, но мысленно уже готовил себя к битве, которая была мне, собственно говоря, не по плечу.
Вечером я говорил с Чаком по телефону и заверил его, что выполню нашу договорённость. И он, дурак, пожелал даже оплатить мой ночлег в мотеле, а я, дурак, даже назвал ему цену.
Мы все сообща заложили мину замедленного действия.
Был июнь, и бомба продолжала себе спокойно тикать.
У дяди Джимми были другие заботы. Он вознамерился подать документы на оформление профессиональной нетрудоспособности. Он сказал, что ему есть что предъявить канадскому правительству, что у него есть чрезвычайно важные основания и что скоро он будет считаться инвалидом, необратимо пострадавшим на поприще капиталистического хозяйства.
— С моим двигательным аппаратом полная труба, ему крышка, — сказал он. — Это профессиональная терминология. По мне сразу видно, что я не симулянт, — они только такой язык и понимают! А ведь подумать только: надо стать калекой, для того чтобы наконец жить по-человечески! Просто оторопь берёт! И ведь я ничего особенного не требую, мне только и нужно, что выпить что - нибудь приличное и иногда съесть котлету!
И больше ничего! А уж бога и бессмертие я и сам могу себе состряпать!
Он вечера напролёт сидел со специальным словарём над своими бумагами и то и дело стучался к нам и цитировал какие-нибудь параграфы, которые даже Джанис не понимала.
Время от времени он ездил к своему домашнему врачу мистеру Лато, который вёл приём в польском квартале и, по словам Джимми, был великим специалистом по сложным случаям; я мог представить себе в картинках, как протекали их беседы.
Однажды ночью, когда мы с Джанис после концерта в «Бер дэнс» спали мёртвым сном, Джимми разбудил нас диким стуком в дверь нашей комнаты.
— Откройте! Полиция! — гремел он. — Там снаружи кто-то скандалит и лается!
И действительно был слышен странный шум, исходивший со стороны ворот, — тупое и монотонное «бум», которое повторялось с регулярной периодичностью, как сигнал SOS: Бум… Бум - Бум…
Кто-то колотил кулаком по запертым воротам, и, если прислушаться, можно было различить ещё и тихий, горестный вой.
Джанис толкнула меня попой в живот, потом нащупала рукой моё лицо и дотянулась до носа:
— Тео, поди посмотри, что там такое!
Бум… Бум… Бум…
Я чихнул, потянулся, встал, набросил на плечи мою зимнюю куртку и пошлёпал к Джимми в боксёрах и босиком.
— Ну наконец-то! — воскликнул он. — Мне нужно подкрепление! На нас напали!
— Спокойно, Коронко, — сказал я. — Уж вряд ли это маньяк-убийца!
Бум… Бум… Бум…
Дядя приплясывал за моей спиной, вооружившись палкой от швабры, и грозил:
— Я им задам! Я покажу этим империалистическим бродягам! Во Вьетнаме я был снайпером!
Когда я распахнул ворота, навстречу мне рухнуло пьяное тело и с грохотом ударилось оземь.
Передо мной лежал мой друг Чак, всё его лицо было перепачкано блевотиной.
Он жалобно хныкал что-то, я смог различить только одно слово:
— О-н-т-а-р-и-о…
Я наклонился к нему и сказал:
— О боже, Чак! Что ты наделал! Вставай, идём! Джимми, давай! Помоги мне! Его надо немедленно под душ!
Мы с трудом подняли его. Он нёс что-то невразумительное.
— Ничего, старик, ничего… — сказал я. — Всё образуется…
Летом карты легли по-новому. После бесконечных переговоров о мире Арихуа дала Чаку последний шанс, а Джанис пообещала мне в будущем держать язык за зубами.
Температура держалась африканская, комары потеряли рассудок, и мой дядя тоже. Он взял у Бэбифейса в долг две тысячи долларов и заказал два билета на самолёт в Европу.
Он сказал:
— Теофил, Интерпол имеет на меня зуб. Наверное, я, по их мнению, снял слишком много сливок. Банки ведут на меня охоту, будто я убийца какой, а всё из-за пары несчастных долларов. Я должен на какое-то время уехать на родину, пока они здесь не угомонятся. Все идиоты, у которых рыло на самом деле в пуху, бегут в Канаду. А я наоборот еду в Ротфлис, и ты поедешь со мной!
— В Ротфлис? — спросил я. — Что мне там делать, дядя?
— Посмотришь, — сказал он, — на те места, где из тебя сделали человека! И немного отдохнёшь от Джанис. С тех пор как ты с ней не расстаёшься, ты слегка одурел, утратил ясность мысли, только глаза таращишь да витийствуешь так, что ни слова не поймёшь!
— Уж если я и полечу в Польшу, так только с Джанис!
— Ни в жизнь! — сказал он. — Уж я позабочусь о том, чтобы твоя баба осталась дома!
Тем, что Джанис тогда не захотела поехать с нами в Польшу, я действительно был обязан моему дяде. Он сказал, заискивающим тоном:
— Послушай-ка, медсестра!
Потом он приставил к горлу свой голосовой генератор и продолжил по-польски:
— Джанис, позаботься немного о моём товарище Бэбифейсе! Ему очень даже может понадобиться медсестра. А за твои старания я привезу тебе из Польши хорошую поваренную книгу. От твоей вечной картошки фри и от гамбургеров у моего племянника скоро начнётся цинга! Теофил! Переведи!
Джанис пришла в ярость и вонзила обе пятерни в свою огненную гриву. Её синие глаза расширились и потемнели, как тучи перед летней грозой.
Как только я заикнулся про поваренную книгу, она перебила меня и сказала, что для Джимми жалко и кошачьего корма из баночки. Она сказала, что однажды видела, как он в пьяном виде заглотил целый кусок уже позеленевшей ветчинной колбасы, которую на следующее утро даже собака Бэбифейса не стала есть.
Джанис, которая не понимала ни по-польски, ни по-русски и уж тем более не поняла бы того, что творится в Ротфлисе, могла лишь догадываться, что у меня есть бесчисленные основания вернуться в эти края, да ещё с Джимми, который рано или поздно должен был возместить свои здешние долги, — а уж как он это сделает, никого не интересовало.
До самого нашего отъезда я видел Джимми только в хорошем расположении духа. Он радовался, что скоро ему больше не придётся разговаривать со своей газонокосилкой — по восемь часов в день вести безумные монологи по-белорусски.
Он предпочёл бы проводить все дни и ночи на своей софе, слушая музыку кантри и просматривая видеофильмы с Кларком Гейблом и Джоном Уэйном.
Доктор Лато так и не захотел выдать ему свидетельство о потере трудоспособности; если мой дядя кого-то по-настоящему и ненавидел, так этого врача, который ему постоянно твердил:
— Мистер Коронко, вы едите и пьёте за десятерых. Поэтому вам не стоит удивляться, что ваши кости плавают в жире! Пейте поменьше спиртного и займитесь хоть немного спортом!
Доктор Лато хорошо разбирался в болезнях своих земляков.
После этого мой дядя выхлопотал себе инвалидное кресло от благотворительной организации для иммигрантов и индейских резерваций. Он выезжал на нём в город и собирал милостыню.
Я часто задаю себе вопрос, действительно ли я живу в Америке. Впору просить Бэбифейса ущипнуть меня за мочку уха. Только увидев перед собой его краснокожую рожу, я поверю, что действительно когда-то эмигрировал за семь гор и океанов.
Нам было очень трудно объяснить нашим индейским друзьям, почему мы уезжаем в страну, в существование которой они не очень-то верили, считая её плодом нашего воображения: «Вармия и Мазуры — да где это, вообще?»
Бэбифейс плакал, когда я рассказал ему, что моей бабушке Гене, тёще дяди Джимми, исполнилось восемьдесят лет и что мы после девятилетнего отсутствия приглашены в Ротфлис на празднование её юбилея, что, конечно, было чистейшим враньём.
Первоначально мой дядя собирался рассказать Бэбифейсу, что мы летим на похороны его тёщи, от которой ему, Джимми-мухомору, осталось огромное наследство.
Такое наследство, что и говорить, было бы нам всем очень кстати.
В общем и целом всё, чем обладал Джимми, были мечты, которые он производил на свет беспрерывно, чтобы легче перенести свою канадскую горячку. Порой я и сам верил в то, что в один прекрасный день он разбогатеет; Бэбифейс тоже, он верил в Коронко и утверждал при каждом удобном случае:
