— На пруд нельзя, — напомнила она.
— Сам знаю.
— Может, не будем его вешать?
— Ты чего, совсем?! Приговор подписан и жалости не подлежит.
— Вырвать.
— Ага, щас. Тетрадь развалится. А на той стороне — Пират.
Пират был соседским псом. Черный, одноглазый, злющий до отвратительности. Шрам у Антона на ноге — дело его зубов. Сосед, Максим Фёдорыч, не удержал, когда проводил спущенного с цепи пса через ворота на помойку, в которых стояли Антон с Антониной. Антон ни минуты потом не сомневался, что и не хотел сосед удержать кобеля. И Пират, скотина, отомстил. За все камни, которые они в него бросали, за обидные выкрики в свой адрес, за грязь, подбрасываемую в миску со жратвой. Отец, Павел Георгиевич, ходил "поговорить" с соседом. Но разве способен он — с его-то бородёнкой, хилым торсом и претензиями на интеллигентность — "поговорить".
Они долго выдумывали способ и искали подходящий случай. Выдумали и нашли. Пират отправился на тот собачий свет, к чертям собачьим. Запись об акте возмездия была внесена в тетрадь № 2, через строчку от приговора.
Тетради хранятся в старом облезлом и развалившемся буфете, убранном за ненадобностью в сарай. Никому и в голову не придёт рыться в нижнем отделении, под проломленным дном этого буфета. А если бы вдруг пришло, много интересного узнали бы родители… Ой нет, лучше не надо!
— Антотонька!
Антон вздрогнул от неожиданного оклика. Сосед Максим Фёдорыч направлялся в нужник, пристроившийся на окраине огорода. Он так всегда и звал их — Антотонька, соединив Антоху и Тоньку.
— Куришь, небось? — сосед остановился, почёсывая грудь под серой майкой, раздвинув небритые щёки в ехидном оскале.
— Курить — здоровью вредить, дя Максим, — отозвался Антон. Тонька надулась и молчала, исподлобья глядя на ненавистного соседа.
— Ну-ну, — кивнул тот. — Ты, Антуан, главное, сарай мне не спали. А так-то кури, мне чего — мне по хер.
Они проводили взглядами обтянутый синими трениками поджарый соседский зад до нужника и, убедившись, что Максим Фёдорыч уже их не увидит, достали из ведра Прошку, метнулись под яблони.
* * *
Наступил вечер. Ветер потянул с пруда свежестью и комарами. Надрывался в огороде похотливый кузнечик. Тесно кучились облака, тёрлись друг о друга, скрипя боками и обещая на завтра дождь. Тихо покачивался под яблоней рыжий комочек Прошкиного тела. Доносилось временами с соседской половины женскоголосое постанывание и всхлипы — Максим Фёдорыч пялил на старой скрипучей кровати очередную заблудшую душу, изгоняя бесов. Души он заказывал по телефону из коллеции номеров, расклеенных газетными вырезками по стене спальни. Скоро коллекция грозила превратиться в некое подобие обоев…
Ужинали на веранде.
«Спартак» проиграл со счётом 1:2. К Екатерине никак не возвращалась память, что позволяло ехидне Наталье охмурять Сергея ещё серий пятнадцать-двадцать. Всё это стало причиной того, что курица подгорела и ужин не задался. Павел Георгиевич и Лариса Анатольевна вяло переругивались и думали каждый о своём. Антон с Антониной сидели молча, занятые свежеванием жёсткой куриной голяшки. Протяжно и деризубно скрипела о фарфор вилка.
— Тонька! — не выдержала мать.
— Опять? — возмутился Павел Георгиевич. — Сколько тебе раз повторять: не Тонька, а Антон! Тонька — это девочка, а пацан — Тоха, Антоха.
— Да ладно ты, — отмахнулась Лариса Анатольевна.
Она знала, что именно так нужно воздействовать на супруга, чтобы он хорошенько позлился. Но сегодня, когда проиграл "Спартак", ей не следовало бы идти на серьёзную конфронтацию. С другой стороны, память никак не возвращалась к Екатерине, и это грозило мужу большими неудобствами.
— Хера ли — ладно! — вспыхнул Павел Георгиевич как спичка. — Ты своей "тонькой" сделала из сына дебила.
— Да надо же! — фыркнула, зашипела, завоняла серой вторая спичка. — Курить надо было бросить сначала, а потом уже детей строгать!
— Чего ты городишь! — возмутился муж. — Чего ты опять начинаешь! Ты же знаешь, что я тогда ещё не курил!
— Ага, не курил, — поджала губы жена. — Ты даже когда на меня лез, забывал папиросу выплюнуть.
— Не надо стрелки переводить! — взъярился он.
— Двигать стрелки — это твоё занятие! — не спускала она, ловко и остроумно акцентировав малодоходный род деятельности мужа.
— Мамка опять победит, — буркнул Тоха.
— Угу, — согласилась Тонька, громко обсасывая почернелое крылышко, смакуя и чавкая.
— Тонька! — прикрикнула мать, раздражённая животными звуками.
— Не Тонька! Антон! — заорал на неё Павел Георгиевич. — Антон, блядь!
— Ну-у, завонял, завонял… — пробурчала жена.
— Это курица твоя завоняла, — ударил муж по больному. — Жрать невозможно.
— Так не жри.
Павел Георгиевич демонстративно и резко отодвинул тарелку. Лариса Анатольевна не менее демонстративно и резко бросила тарелку в таз для грязной посуды. Тарелка разбилась, предвещая несчастье. Недогрызенная куриная ляжка всплыла и теперь колыхалась на поднятой мыльной волне символом неудавшейся супружеской жизни.
Антон и Тонька встали и на одной ноге попрыгали в детскую. Надо было внести в анналы истории отметку об исполнении приговора и поискать, нет ли в комнате мух для упыря.
— Ты только посмотри на него, — тихо бросил Павел Георгиевич через стол. — Восемнадцать лет человеку! Дура ты, дура…
* * *
Перед сном к ним зашёл отец.
— Ну, ты как, сынок? — спросил он, нетрезво дыша: после ссоры пришлось расслабляться заныканной бутылочкой.
— Играю, — отозвался Антон, прицеливаясь в Тоньку из лазерного пистолета как у звёздных пиратов.
— Угу, угу… — Павел Георгиевич незаметно отёр пьяную слезу. — Куда же наш Прошка делся…
— Его, наверно, дя Максим убил.
— Максим? Убил?
— Ну да. Он давно на него охотился. Мы видели.
— Да зачем же ему? — недоверчиво покосился отец.
— Для жертвы. Он сатанист.
Павел Георгиевич вздохнул, понимая, что ребёнка опять "переклинило".
— Ладно, сынок, не болтай чепухи, — сказал он, погладив Тоху по голове и направляясь к двери.
— Мы видели. Он на яблоне висит.
— Кто?! Максим?
— Проня. Повешенный.
Отец недоверчиво покачал головой, ещё раз вздохнул.
Уже выходя, вспомнил:
— В среду дядя Рудольф приезжает. Он у тебя поживёт.
Закрыв за собой дверь, отец остановился, размышляя, не пойти ли к яблоне, посмотреть. Подумал, покачал головой, отёр новую слезу и поплёлся в спальню, к жене, мириться.
Дядя Рудольф был отцовым братом. Был он энергичен, шумен, матёро волосат и матерно экспрессивен. Антон с Тонькой не любили его, но относились терпимо, потому что дядя Рудольф умел смешно пошутить. Ещё он виртуозно матерился. Ещё он не боялся соседа Максима Фёдорыча. Ещё он был дурачком. Это совершенно точно: как-то раз они видели в окно, как дядя, расхаживающий по комнате в одних трусах, пукает, зачем-то прижимая к попе полиэтиленовый мешочек. Оказалось, что не «зачем-то», а затем, чтобы потом, блаженно закатив глаза, вынюхать.
Но самое главное — дядя Рудольф был рыжим.
— Встретил рыжего — убей! — мрачно произнесла Тонька.
— Он же взрослый, — покачал головой Антоха. — Он Максима не боится.
— Даже когда спит? — усмехнулась она.
Антон понял. Он довольно рассмеялся и потянулся к анналам № 2. Всё-таки, не такая уж она дура, эта Тонька.
Однажды толстая тётя Зина выпала из окна, с восьмого этажа. Неизвестно, как это случилось, но дядя Степан тут точно ни при чем.
Толстая тётя Зина безвольно долетела до третьего этажа, пообрывав кучу бельевых веревок и потеряв тапочек. Но потом в ней проснулись воля и разум, и она решила, что падать дальше просто не имеет смысла, ибо закончится падение разбитием головы об асфальт.
— Хочу стать воздушным шариком! — громко подумала толстая тётя Зина. — Или… Или нет… Птичкой!
И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом — птичкой Сирин.
Тётя еле успела совладать с рулем высоты — уже перед самой землёй — и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу проходящему по тротуару пенсионеру Шлакову. У толстой тёти Зины-Сирин было как минимум три причины для такого поступка. Во-первых, все птицы гадят. Во-вторых, толстая тётя Зина всегда боялась высоты. В-третьих, пенсионер Шлаков ещё три месяца назад занял у неё двести рублей до пенсии, но так пока и не вернул.
Долетев до восьмого этажа, тётя Сирин нашла свое окно, уселась на перила балкона и начала петь.
Раньше, когда толстая тётя Зина пела, дядя Степан сходил с ума и говорил, что последний раз он испытывал подобные чувства под немецкой бомбёжкой, слыша вой юнкерсов. На самом деле неизвестно, бывал ли когда-нибудь дядя Степан под бомбёжкой и знаком ли ему вой юнкерсов.
