Им это сотни раз повторяли.
А получилось все не так. Девчонки, цветы, фрукты накрыли их точно волна. Потом, когда начались настоящие бои и засвистели пули, девчонки как-то поблекли, стали серьезнее. Они даже не были вдовами. Большинство отдавалось за еду, за сигареты, за газировку.
Эта была его первая вдова, первая настоящая вдова, и двух дней, наверное, еще не прошло, как она потеряла мужа. Совсем свеженькая вдова. Сейчас она перестала дрожать и всхлипывать, затихла подле него.
Осталось только дыхание — равномерно подымающаяся и тихо опускающаяся грудь.
Вот бы у меня всегда было зеркало, как у Эммы Бовари. Как и Эммы Бовари, меня не существует. И никогда не существовало. Нет никаких следов моего существования. Надо продолжать в том же духе. Я стану невидимкой, если смогу себя в этом убедить. Все упирается в силу воли.
Достаточно одного снаряда, пробившего потолок с причудливой лепниной над «Зарей», — и ему конец.
Он так устал, а теперь еще и Вернер расстроил, унизил его. Если бы не Сабина и девочки, он о бомбежке и не думал бы. Сейчас он не мог и пальцем пошевелить.
Мало того, Вернер еще и расколол восхитительного Мендельсона. Какой все-таки мрачный, неприятный тип. А ведь он в штате всего лишь с 34-го, подумать только! Когда-то и он был зеленым юнцом!
Я старше его, сказал себе герр Хоффер, если считать по выслуге лет. На три года. Как-то это забылось.
Нет, он не будет думать о бомбах и будет жить, чтобы творить добро. Когда бабушка умерла, дедушка, с которым она прожила в браке 61 год, сказал: "Ну что ж, хорошо было, пока не кончилось". Вот так и надо жить, решил герр Хоффер, сидя здесь, высоко над землей.
Мрачное, неподходящее для размышлений место.
Именно здесь он увидел, как Бендель целовал Сабину в ухо. Или, может, что-то нашептывал.
Это случилось прямо перед войной на приеме, который им пришлось устроить в честь покровителей Музея, "Друзей рейхсфюрера". По наущению… по инициативе герра Лозе, управляющего фабрикой термометров и местного председателя "Друзей".
Ах, как он ненавидел приемы и банкеты! Но как-то же их надо было отблагодарить! Как бы он к ним ни относился, это был цвет деловой элиты Лоэнфельде. Война была им на руку, и в умах царило оживление. Без них Музей никогда не смог бы… и так далее. И Бендель, конечно, присутствовал, в полном облачении, чуть высокомерно поглядывая вокруг.
Да, именно здесь он увидел их вместе рядом с холодной мраморной «Зарей». Тогда он и заподозрил, что что-то не так. Кит-убийца рядом с нежным дельфином. Вот как он представлял себе это позже, ворочаясь рядом с ней в постели.
— Что с тобой, Генрих?
— Не могу уснуть.
— Почему?
— Волнуюсь.
— Прекрати.
— Не могу.
— Что бы там ни было, сейчас ты ничего сделать не можешь. Пожалуйста, дай мне поспать. Я слишком много выпила. Очень устала, кокетничая с твоими гостями.
— Да, милая. Я так и подумал.
Он понимал, почему ее тянуло к Бенделю. Бендель был не такой. Не такой, как, например, его долговязый начальник, которого он притащил с собой на прием.
— Герр Хоффер, позвольте представить вам нашего почетного гостя, бригадефюрера СС Айхлера из Берлина. Он близкий друг герра министра Геббельса и добрый знакомый герра министра Бормана. В Лоэнфельде всего на две недели.
— Польщен нашим знакомством, герр бригадефюрер. Хотя, конечно, все здесь собравшиеся — наши почетные гости.
— Покажите мне Музей, — приказал Айхлер.
— С удовольствием.
И почему он согласился? Потому что не было выбора. К импровизированной экскурсии присоединились Сабина и еще несколько человек. Сабина ни разу не была на проводимых мужем экскурсиях. Герр Хоффер, заливаясь соловьем, вел публику по залам, строго придерживаясь хронологии. Чем ближе они приближались к разграбленному XX веку, занимавшему просторный Длинный зал, тем тревожнее ему становилось. Там на стенах как упрек зияли пустые места — даже Бендель однажды не преминул высказаться по этому поводу. И хотя со времен чисток прошло два года, совесть до сих пор терзала герра Хоффера, особенно с тех пор, как городские власти вынудили его выставить несколько образчиков мюнхенского китча — Градля, Пинера и им подобных. Их чудовищные работы он развесил между четырьмя мраморными воинами из мастерской Климша, так, чтобы они смотрелись максимально неуместно.
В горле встал ком, и голос начал срываться на визг. Пришлось несколько раз прерваться, чтобы протереть очки и прокашляться.
— Вы не простыли, герр Хоффер? — поинтересовался Бендель.
— Нет-нет, благодарю вас.
Бригадефюрер помалкивал, но, казалось, получал удовольствие от сокращенной версии стандартной экскурсии. А когда наконец заговорил, в его голосе явственно проступил акцент, возможно норвежский. На норвежца он был вполне похож. Или на датчанина. Когда они остановились у картины Лукаса Кранаха, бригадефюрер высказал довольно странное предположение, что Кранах был евреем. И Бендель, и Хоффер принялись возражать, остальные смущенно молчали. Герр Хоффер дошел в своих возражениях до того, что практически машинально (а все от нервов!) произнес: "Неужели вы полагаете, что он висел бы здесь, будь он евреем?"
Все рассмеялись. Герру Хофферу нестерпимо хотелось спросить у бригадефюрера, нравится ли тому стопроцентный скандинав Эдвард Мунк, и от усилия, с которым он подавил в себе этот самоубийственный порыв, на лбу и. о. и. о. директора выступили капельки пота.
В зале XVIII века бригадефюреру, конечно, больше всего понравились обнаженные. Он продолжал помалкивать, выражение его лица не менялось, но судя по тому, как скользил его взгляд с одного полотна на другое, неповторимая скульптурность живописных форм от него не ускользнула. В зал XIX века вошли молча, как в церковь. Откуда-то снизу доносился голос секретаря, бригадефюрер посвистывал носом… Сзади неожиданно захихикала Сабина, шедший с ней рядом Бендель имел вид завзятого остряка. Оба не слушали. Обоим захотелось поставить по двойке.
— Этот, — сказал бригадефюрер, ткнув пальцем в Ханса Рихарда фон Фолькмана, — умер в тысяча девятьсот двадцать седьмом.
— По духу он принадлежит девятнадцатому веку, — объяснил герр Хоффер.
— Почему?
— Другая школа, другой стиль.
— Хотите сказать, он был хорошим художником? — спросил бригадефюрер.
Все засмеялись.
Их маленькая флотилия переместилась к Ловису Коринту.
— Еще один хороший художник?
— Я прямо-таки чувствую залах апельсиновой корки, — заявила фрау Лозе в огромной шляпе.
Этот момент запомнился герру Хофферу как один из самых неловких в его жизни.
— Коринт — очень интересный художник, — произнес он. — Он также представлен и в зале XX века, за этой дверью.
— Что же, был хорошим и вдруг стал плохим?
— В тысяча девятьсот одиннадцатом году он перенес удар.
Все снова рассмеялись, что было больно слушать. Поздние работы Коринта, яростные и дикие, нравились герру Хофферу гораздо больше классического натурализма, предшествовавшего удару. Комитет конфискации забрал из современной экспозиции две его картины, чтобы все немцы могли всласть повизжать и потыкать в них пальцами.
— Эти картины временно сняты с экспозиции, — добавил он.
— Я так и думал.
Судя по всему, бригадефюрер Айхлер считался непревзойденным остряком. Впрочем, вполне возможно, остальные уже захмелели от бесплатной выпивки. Бендель вел себя с Сабиной весьма галантно и даже поддерживал ее под локоток, бригадефюрер полюбовался Вильгемом Либлем и прекраснейшим Курбе, заинтересовался «Трубадуром» Августа Хольмберга (средневековая театрализованная вакханалия в обеденной зале) и одобрительно кивнул, увидев пейзаж Фолькмана, на котором холмы Айфеля напоминали американский Запад.
— Я словно перенесся туда, — сказал он, — и вдыхаю неповторимый айфельский воздух. Вот это мастерство.
Все дружно согласились. Герр Хоффер только что осознал, что число экскурсантов выросло. За исключением Бенделя и Айхлера к группе присоединилось еще как минимум пять офицеров СС. В воздухе стоял сладкий залах вина и сигарет. Герр Хоффер тоже чувствовал себя слегка навеселе.
Наконец они подошли к Ван Гогу. Бригадефюрер Айхлер встал рядом с жемчужиной коллекции "Кайзера Вильгельма" и сказал, постучав пальцем по раме:
— Расскажите мне об этом.
Его рука в черной перчатке принялась поглаживать свисавшую с ножен серебряную кисть с шишечкой в виде желудя. Распространенная эсэсовская привычка. Даже герр Хоффер признавал, что и ему пошла бы черная форма, длинная сабля и высокие сапоги с пряжками. Неудивительно, что мальчишки вступали в СС толпами. Он покосился на Бенделя — может, он сам хочет залиться соловьем насчет предмета своей одержимости. Но фуражка Бенделя покачивалась над русой головкой Сабины — он рассказывал ей очередной анекдот.
