В бар вбежала большая неопрятная крыса и ринулась по диагонали к стене. Аделина подалась назад от столика вместе со стулом. Марианна оглянулась, увидела крысу, крикнула пронзительно «Ой!» и вскочила на ноги, а затем на стул, грохнув каблуками тяжелых туфель. Помимо священника, которому в данный момент было действительно все равно, мужчины сделали вид, что ничуть не испугались.
За крысой вошел Стенька — развязной походкой, руки в карманах штанов. Оглядев общество, он презрительно хмыкнул, прошел к столику, подтянул стул, плюхнулся на него, подумал, а затем налил коньяку в снифтер Аделины и выпил.
— Вот, — сказал он.
— Тут крыса бегает, — сказала ему Аделина.
— И что же, мне теперь ее ловить прикажешь? — спросил Стенька.
— Он не захватил с собой дудочку, — объяснил Милн.
— Да… — пробормотал Стенька, сглатывая коньячную слюну. — Зато жим-за-жим захватил. Идиот. И оставил его… вон там, у стойки. И мне его сломали. Антикварный жим-за-жим, таких нигде теперь не найти.
— Я, кажется, видел, — вмешался Пушкин сочувственно. — Дети шалили.
— Дети… Детей воспитывать надо! — укоризненно заявил Стенька. — Не жалей розгу, если желаешь ребенку счастья. Впрочем, не надо. Либо они рабы, либо они не рабы, как не воспитывай.
— Отвергли звероборца, — заметил отец Михаил, гася окурок в пепельнице. — Не подошел.
— Не подошел! — подтвердил Стенька. — Ты, говорят, на рожу свою посмотри. Москаль москалем. Вот и хорошо. Да, я москаль, и этим горжусь! И срать мне на их «северное свободолюбие». У нас, у москалей, тысячелетняя империя, самая древняя в мире! Я Родину люблю!
Возникла пауза. Чтобы поддержать расстроенного Стеньку, Милн полувопросительно и тихо сказал:
— Ура?
— Ура, — согласился Стенька. — Как нас все ненавидят! Все, кто сидит на нашей шее. И все, кто кормится за счет нас. Весь научный эстаблишмент, весь финансовый, весь шоу-бизнес, вся эта жидовская кодла, блядь.
— Стенька, — сказала Аделина.
— А хули, это не так, что ли? Ведь это же правда. Да еще и мозги всем ебут, слова им не скажи. Это, оказывается, незаконно. Всем известно, что евреи в первом большевистском правительстве составляли девяносто шесть процентов! Девяносто шесть!
Возникла пауза. Стенька почему-то запнулся — возможно, ждал возражений. Некрасов решил ему помочь.
— То есть, превысили принятую тогда квоту в двадцать четыре раза, — подсчитал он.
— И вы еще острите по этому поводу! — поймал нить Стенька. — У евреев ничего святого нет. Все хиханьки, все хохмы.
— Стенька, уймись, — почти хором сказали Эдуард и Аделина.
— Так вы еврей, Некрасов? — удивился Пушкин.
— Еврей он, еврей, — заверил его Стенька. — Ваш человек. Адвокатишка. Куда ни плюнь — кругом эти Мойши, присосались, блядь, все позиции заняли. Правительство наше купили на корню. Еврейская шиза, от кровосмешения происходящая, она многих из них делает умными, но только в еврейскую пользу. А чуть что — они все побегут на хуй в свой Израиль и в Америку. Ну ничего, проснется русский народ, проснется!
— Не кричите так, — попросил Пушкин.
— Ага, не любишь правду, жид!
— Правду никто не любит, но кричать не надо, вещайте спокойно.
— Суки, — сказал Стенька. — Несчастная Россия, сколько она терпит, сколько мучается — за что? Воевали, работали, блядь! За что? Мы — самые терпимые во всем мире. Хочешь исповедовать свою подлую религию? Валяй. Хочешь жить с нами, жрать наш хлеб? Сколько угодно. Голодный? Накормим. Голый? Оденем. Кто еще так себя ведет, кроме русских? Кто? И нас же, русских, считают агрессивными, нам же пытаются навязать ханжескую псевдо-демократию, и говорят, что мы против свободы! В чем виновата Россия? В чем?
— Водится за Россией один большой грех, — сказал отец Михаил, наливая себе коньяку. Потрогав шов над бровью, он поморщился.
— Не трогайте шов, — велел ему Милн.
— Хорошо, не буду, — послушно согласился отец Михаил.
— Эдька, отцу Михаилу нужна свежая рубашка, — заметила Аделина.
— Да. Я принесу.
— Какой же это грех, а? — спросил продолжающий петушиться Стенька. — Какой? В чем мы виноваты?
— Вы лично — в неумении вести себя в обществе, — сказал отец Михаил. — Орете, руками размахиваете.
— Как еврей, — подсказал Пушкин.
Милн, Некрасов и Эдуард засмеялись.
— Нет, я хочу знать, какой грех! В чем Россия провинилась?
— А действительно, святой отец, — с легким, надменным вызовом присоединилась к Стеньке Марианна. — Какой такой грех Россия, по-вашему, совершила?
Отец Михаил отпил из снифтера.
— Надо бы мне бороду сбрить, — сказал он, трогая бороду. — Кровища запеклась. Если просто подрезать — буду похож на гомосексуалиста, а после недавних скандалов у нас с этим строго. Вот только бритву я не захватил.
— У меня есть электрическая, — предложил Эдуард, — но нужно будет спуститься в подвал, к генератору.
— У меня с собой Жилетт, — сказал Милн.
— У меня неплохая…
— У меня…
Некрасов и Пушкин начали и осеклись одновременно.
— У меня есть, для бритья ног, — сказала Аделина нетерпеливо. Ей вдруг пришло в голову, что надо бы поговорить с Милном и Эдькой наедине, причем немедленно.
— Так в чем грех России? — настаивал Стенька. — Ну, власть Зверя, это понятно — но это везде так. А в чем конкретно виновата Россия?
Отец Михаил не ответил.
— Нет, вы отвечайте!
— Стенька, уймись! — потребовал Эдуард.
— И сказать-то вам нечего! — изображая глубочайшее презрение бросил сквозь зубы, но громко, Стенька. — Так же, как этим двум евреям. Только бы обвинить, только бы… эх…
Некрасову захотелось все-таки настоять, что он не еврей, но он подумал, что это будет выглядеть глупо, а также — невежливо по отношению к Пушкину, и он промолчал.
— Ничего, ничего, разберемся, — продолжал Стенька, впадая в ораторский раж. — Отделяются от нас? Скатертью магистраль! Подохнут без России. Хохлы — вон как загибаться начали. А мы им кран перекроем! Прибалты — на хуй их, прибалтов. А Европе газ перестанем поставлять, если будут выебываться. Вот только надо придумать, что делать с амерами. Эти мрази везде баз своих понастроили, в Киргизии, везде. Ну ничего. Вот Эдуард наверное знает. Эдуард, что делать с амерами?
— С амерами осторожно надо, — заметил Милн, поднимаясь и идя к стойке за новой бутылкой.
Возникла еще одна пауза.
— А Кудрявцев-то не прав, — вдруг подумал вслух Некрасов.
И снова возникла пауза — будто невидимый дирижер, стоя за невидимым пультом, отсчитывал такты, взмахивая палочкой. И он же, будто бы, по прохождению нужного количества тактов, кивнул Пушкину — именно в тот момент, когда Марианна чуть было не поддержала Некрасова.
— В чем именно? — спросил Пушкин. — В какой области?
— Вы знакомы с его писаниной? — решил уточнить Некрасов.
— Я думал, что отвечать вопросом на вопрос — привилегия евреев, — сообщил Пушкин. — Знаком. Кто ж с ней в Новгороде не знаком. Из читающей публики.
— Кудрявцев утверждает, что правда может быть воспринята многими одновременно только если она облечена в метафорическую форму.
— Вы не согласны?
Некрасов сделал неопределенный жест.
— Оказывается, правда может быть воспринята только в форме шутки, — сказал он.
— Правильно, — вдруг поддержал Некрасова Стенька. — И именно поэтому Зверь все время шутит.
— Стенька, заткнись, — велела Аделина.
— Не указывай мне!
— У Зверя нет чувства юмора, — подал голос отец Михаил, а затем повернулся к Стеньке. — Ведите себя прилично, сын мой.
— Ого, вот оно! — закричал Стенька, радуясь. — Все вы такие, вся верхушка, только и ждете, как бы продаться — либо евреям, либо католикам. Предатели! Хуже евреев. Те то хоть просто садятся на шею русскому народу, как только появляется возможность. А вы — хуже. Вы делаете вид, что вам открыта вся правда…
— Что-то вы с этой шеей русского народа, э… как-то… — начал было Пушкин, но Некрасов тронул его за плечо.
— Да, евреи лучше вас! — заявил Стенька отцу Михаилу. — Вот эти двое — лучше вас! Они хоть просто садятся на шею…
— А, ебаный в рот! — рассердился Пушкин. — Подскажите, пожалуйста, мне лично как это сделать, чтобы было комфортно.
— Нашли, с кем связываться… — предупредительно сказал Некрасов.
— Что сделать? — взвился Стенька. — Что сделать, еврей?
— Сесть на шею русскому народу. Если не трудно. Я все время пытаюсь сеть русскому народу на шею, но не то шея слишком скользкая, сваливаюсь все время, не то сидение на этой шее менее выгодно, чем несидение. Помимо этого, шея — это слишком общо. На вашу личную шею — это и думать глупо. Вы ведь в своей жизни больше двух недель в общей сложности не проработали.
