— Возможность существования планетной системы там сомнительна, — вставил Фредрикссон.
Рюмин пронзил гостя пламенным взглядом так, что Фредрикссон осёкся.
— Ты мою последнюю поэму читал? — спросил Алексей с нажимом.
Поэму эту опубликовал местный литературный журнал «Голубой фонарь».
— Да, читал, — ответил Фредрикссон. — Хорошая поэма. Светлая, добрая, вечная.
Услышав такое, Рюмин оттаял. И даже почувствовал некоторую неловкость за то, что так критично отнёсся к начинающему литератору.
— Ты это… — сказал Алексей в дверях, когда Фредрикссон уходил. — Пиши ещё.
Математик улыбнулся, попрощался и направился к лифту. Когда створки лифта отворились, Фредрикссону пришлось выпустить какую-то высоченную женщину в странном блестящем костюме.
Не успел Рюмин достать коньяк во второй раз, как в дверь опять позвонили. Наверное, Фредрикссон что-то забыл. Но это был не математик. На пороге стояла высокая блондинка в чёрном кожаном комбинезоне. Губы у неё были ярко накрашены.
— Узнаёшь? — улыбнулась она. — Прасковья меня зовут. Подмышкина.
16 августа 2009 г.
— Привет, — безрадостно поздоровался Алексей Рюмин с тем, кого прилюдно называл своим лучшим другом. — Можно войти?
— Конечно, конечно, — уступил ему дорогу Эрих Атенин. — Доброе утро! Что случилось?
— Стих написал, — изрёк поэт, устраиваясь в кресле.
Он огляделся. Комната Атенина выглядела, как обычно: творческий беспорядок, разбросанные распечатки, словари, в углу тихо гудел компьютер. Хозяин, однако, не последовал за гостем, а устремился на кухню, где деловито загремел чайником и посудой.
— Чай будешь? — спросил он оттуда.
— Я стих вот написал, — чуть погромче произнёс Алексей.
Впрочем, его, видимо, не услышали, потому что Эрих задал новый вопрос:
— Зелёный? Чёрный? Суданская роза?
Алексей помрачнел и громко рявкнул:
— Я стих сочинил. Новый!
— Да-да, я тебя прекрасно и в первый раз расслышал, — выглянул из кухни Эрих. — Естественно, новый. Так, значит, зелёный?
— Чёрный, — недовольно проскрипел поэт. — Три ложки сахара. Даже три с половиной.
Эрих просиял, снова исчез, но через минуту вернулся, занял своё место, крутящийся стул перед компьютером, и развернулся к Рюмину. Весь вид его выражал повышенное внимание к дорогому гостю.
— Ну? — с приветливой улыбкой сказал он.
— Что «ну»? — проворчал Алексей. — Я к тебе с поэзией, муки творчества, так сказать, а ты вот так с порога «ну». Это невежливо, по меньшей мере. Я не умею читать стихи, когда мне говорят «ну».
— Давай тогда просто посидим, — предложил Эрих. — А хочешь, я почитаю тебе свои переводы, про битву на Курукшетре, про Юдхиштхиру…
Взгляд Рюмина был настолько суров, что Эрих запнулся и замолчал. Комнату заполнила тишина. На экране компьютера мигал значок, извещавший о получении новой электронной почты, но этого никто не видел.
— Ладно, — смилостивился наконец Алексей. — Стих называется «На пороге вечности».
Он придал всему своему облику самый прискорбный вид, на который только был способен, и начал декламировать:
— «Не смоглось, мой друг, не сдюжилось…»
Засвистел чайник. Поэт в сердцах стукнул по подлокотнику кресла, в котором сидел, раздался треск. Эрих, сделав вид, что ничего не заметил, удалился на кухню. Вскоре на маленьком столике, который перекочевал из угла на середину комнаты, появились две чашки, заварочный чайник, сахарница и блюдо с печеньем.
— Извини, пожалуйста, — сказал Эрих. — Изволь продолжить, я тебя внимательно слушаю.
Из груди Алексея вырвался сдавленный стон, будто его сейчас пытали на медленном огне, но он изо всех сдерживается, чтобы не завопить от адской боли. Тем не менее, он скоро взял себя в руки и начал с самого начала:
— «Не смоглось, мой друг…»
Заканчивалось стихотворение так:
— «Вот приедем домой вечером, выпьем с горя, станет легче нам».
Эрих выждал время, пока не осознал, что это были последние строки.
— Ага, — сказал он.
— Что «ага»?
— Молодец, — ответил Эрих. — Стих написал. Новый.
— Так понравилось? — спросил Алексей, вытирая платком со лба испарину.
— Как тебе сказать… — хозяин принялся разливать в чашки ароматный чай. — Как-то не очень… Были у тебя стихи гораздо лучше.
— А Люсе понравилось, — поэт высморкался. — Я ей с утра позвонил. Всю ночь сочинял, а утром взял и позвонил. И твоя бывшая похвалила. И Фросе понравилось. И Юдхиштхире и Курукшетре, думаю, тоже понравилось бы.
Эрих поморщился, словно кто-то начал трогать не очень чистыми руками дорогие его сердцу вещи.
— Понимаешь, скажу тебе прямо, — произнёс он. — Рифмы плохие, ритмика хромает…
— Рифмы, ритмика, — передразнил его Алексей. — Ты прям как Фредрикссон. Но он всё же математик, сухарь, у него одни цифры в голове, а ты, я думал, — человек творческий, романтик. Нельзя же стихи слушать с метрономом в одной руке и словарём Брока и Хауза в другой.
Поэт окинул презрительным взглядом книжный шкаф Атенина, который был до предела набит толстыми книжками и, казалось, лишь чудом до сих пор не развалился. Эрик снова поморщился, но Алексей гневно продолжал:
— Я тебе уже говорил, стихи нельзя воспринимать, не пропустив их через призму своей души. В стихах главное не рифма и ритм, а чувства!
— Ты опять влюбился что ли? — ляпнул, не подумав, Эрих.
Поэт оборвал гневные речи и окинул друга задумчивым взором. К слову сказать, если Алексей и влюблялся, то пылко и страстно, каждый раз словно впервые, до скрежета зубовного и до гробовой доски. Обычно спустя неделю страсти стихали и уступали место страданиям, которые заканчивались долгим возлиянием. Часто бывало так, что за поэтом, который с воплями выбегал на улицу в нижнем белье, а то и без оного, приезжала машина «скорой помощи».
— Нет, — ответил Рюмин. — Не влюбился я. Просто надоело мне всё. Хочу уехать. Я тут прикинул, для жизни мне хватит всего тысячи в месяц.
— Тысячи в месяц? — недоверчиво хмыкнул Эрих. — А как же новый автомобиль? Коньяк? Заграничные поездки?
— Это всё не главное, — отрезал поэт. — Буду питаться хлебом с водой. Писать стихи. И чтобы никто не мешал. Чтобы не трогала меня суета сует. И электронной почты там не будет.
Эрих представил себе картину: его друг идёт босыми ногами по полю чернозёма, в холщовых штанах и рубахе, опоясанный верёвкой, с мудрыми-премудрыми глазами и бородой до пояса. Отчего-то, несмотря на комичность видения, ему тоже стало печально.
— Но как же мы будем общаться? — спросил он.
Алексей одним глотком опустошил чашку, хотя чай ещё был обжигающе горячим, и встал.
— Это всё неважно, — сказал он уже в дверях. — На пороге вечности всё это неважно.
16 февраля 2012 г.
