Пока в Поднебесной еще тепло, лучше походить по улицам.
В толпе увидишь модников в ажурных носках. Девиц в скользких рейтузиках. Старух, ковыляющих на игрушечных ступнях, исковерканных стародавней модой. Мелькнет обтянутая гладкими черными волосами головка красавицы с плоским затылком. Ну а пекинские старики в большинстве бодрятся: коротко стригут седые ежики, донашивают синие революционные кители и, отставленные от дел или получившие вольную – как посмотреть, дисциплинированно играют в садиках в какие-то сложные шашки, слушают пение птичек в клетках, развешанных по ветвям, либо сами распевают стихи под скрипучую музыку.
Чтобы получше разглядеть физиономию этого неисчислимого города, надо бы стать уличным велосипедным мастером из тех, что у каждого угла раскладывают на тряпице или прямо на земле свои железки. Перед ним проходят все и вся, он занимает тут примерно ту же позицию, что парижский официант или московский парикмахер. Но, к сожалению, в отличие от последних вынужден смотреть не на людей, а на их ржавые поломавшиеся машины.
Избежав велосипедной судьбы, я стараюсь заглядывать в лица и сделал занятное открытие.
Похоже, человеческие типы заложены глубже расовых различий. В пекинской толпе встречаешь все без исключения разновидности московских физиономий и даже прямых двойников, только перелицованных на китайский лад. Если согласиться, что внешность лепится личностью – а я склонен верить зрительным впечатлениям, – тут есть над чем поразмыслить. Выходит, человеческая порода играет на немногих нотах. Кстати, я это утверждал и раньше, правда, примериваясь к древним. Не могу объяснить, но такое постоянство природы мне чем-то приятно.
Поднебесную столицу следует смотреть с утра до вечера, чтобы уловить ритм. С того раннего часа, когда короткие хвостики выстраиваются у смердящих на углах котлов: многие завтракают на ходу, на улице. В одно и то же время на одном и том же перекрестке светило багровым сплюснутым пузырем всплывает из-за домов в пыльное пекинское небо. На тротуары выкатывают стеклянные алтарики сигарет и водок, возле которых я ни разу не заметил покупателя, хотя мимо потоком катит велосипедная толпа.
Где-то возле полудня она вдруг иссякает, и весь город, перекусив из пластмассовых коробочек, заваливается спать.
Спят в раскладушках на улицах. В лавках на грудах товара. Опускают свои решетки компьютерные посады, а под большой белой тарелкой космической связи дремлет горшечник над разложенными в соломе фаянсовыми мисками. Наверное, спят дома. И даже в учреждениях меж письменных столов стоят обширные деревянные кровати.
Ненадолго пустеют автобусы, и в эти полтора-два часа ты можешь беспрепятственно путешествовать по вымершей столице.
Затем наступает новый прилив и уже не спадает до поздней темноты, то тут, то там оглашаемой треском петард во дворах и закоулках.
Время и пространство тут плохо размешаны. Вокруг попадается масса забытых с детства вещей. Они переселились сюда в середине века, укоренились и дали обильное потомство, тогда как на исторической родине давно уже стали исчезнувшими видами.
Бодро урчат трехтонки, за кузова которых мы цеплялись когда-то. В согласии с лысенковской теорией в иной природной среде они обрели мимикрирующий признак – крупные выпуклые иероглифы на закругленных носах.
Дачные трубчатые трансформаторы гнездятся на столбах над городскими тротуарами.
А в провинции водятся еще стада черных, окутанных живым паром, вымерших на российских просторах паровозов.
Добавь к этому крики точильщика по утрам. Стайки голубей, гоняемые над пекинскими крышами. Старательно танцуемые забытые у нас танцы 50-х.
И на улицах между разноцветными новенькими легковушками и «микробусами» еще семенят высокие черные чиновничьи автомобильчики «шанхай», смахивающие на вышедшие из моды чаплинские котелки. Впрочем, их дни сочтены. Новая волна переселенцев накатила из иных краев, и горделивые шоферы ухаживают, обмахивая пыль опахалами из петушиных перьев, за сверкающими «тойотами» и «ниссанами».
В одночасье, как дымчатый занавес, опустилась пустотелая осень.
С деревьев со звуком несмолкающих аплодисментов вдруг стала валиться отвердевшая, так и не переменившая цвета листва. В полдня она покрыла асфальт гремящей зеленоватой чешуей, и опустошенным деревьям осталось лишь воздевать голые руки к небу.
Это было похоже на государственный переворот.
Высыпавшие на улицы китайцы собрали листву в мешки и увезли куда-то. Появились уборщицы в белых марлевых намордниках, с веревочными швабрами в руках. Улицы подмели и вымыли ступени.
С первыми холодами жители принялись делать запасы, на углах выросли высокие кучи овощей. Весь Пекин, как гигантский крольчатник, завален длинной китайской капустой.
Открылся базар пекинской снеди. Здесь фырчат маслом котлы, в берестяных ситечках доходят на пару пельмени. Лапша, суп из потрохов, пирожки с овощной начинкой. И выложенные на выбор рядками – сейчас на огонь – шашлычки: из куриных пупков и печенки, из пескарей и перепелиных яиц, из лягушачьих лапок и даже из алых ободранных воробьев, нанизанных на короткие палочки по четыре штуки зараз прямо с болтающимися головками.
Течение жизни замедляется.
За запотевшими витринами крошечных ресторанчиков пьют пиво, едят вареные овощи и играют в карты.
В маленьких парикмахерских, выстроившихся стайкой одна подле другой, не спеша моют головы мыльной пеной.
А мимо, не обращая внимания ни на что вокруг, катит, лениво проворачивая педали, грузовой рикша, за спиной которого до небес громоздятся плетеные короба с мандаринами. Положив локти на ржавый руль, он на ходу очищает от шкуры большой оранжевый плод, отправляя грязными пальцами в рот дольку за долькой.
В каком-то из прошлых писем, мой терпеливый друг, я посулил тебе портрет поднебесной столицы. Но я не в силах выполнить обещанное. Пекин, как истинно великий город, непостижим.
Поэтому напрасно цепляюсь взглядом, хотя и догадываюсь, где лежит разгадка.
Она – в подступающих к стенам дворцов и храмов, разбегающихся от пестрых торговых улиц, упрятанных позади проспектов Великого кормчего бесконечных и неистребимых переулках-«хутунах», – в сером лабиринте безликих одноэтажных домишек с поросшими желтоватым овсом крышами и крошечными двориками, едва вмещающими велосипед.
Здесь, за бельмами похожих на форточки немытых окон, шевелится его великая плоть.
В тесных проулках чернеют повсюду сложенные в штабеля кругляши прессованной угольной пыли и пахнет их едким дымом.
Стоят ларьки из бамбуковых дощечек, слышится квакающая крестьянская речь.
Женщина с замотанным в розовый газовый шарфик лицом несет пару продетых на веревочку, болтающих хвостами рыбин. И постаревший хунвейбин, приткнув к стене двухколесную тележку, продает горьковатые померанцы.
А над морем бескрайней пепельной черепицы вздымается в самое небо увенчанная длиннорогими бычьими головами Колокольная башня, и со звуком то удаляющейся, то возвращающейся сирены, выдуваемым ветром в птичьих перьях и в привязанных к лапкам гудках, носится кругами голубиная стая.
Осень незаметно соскользнула куда-то вниз и сменилась продувной пекинской зимой.
Гостиничная охрана надела черные эсэсовские шинели.
Милиционеры стали примерзать к своим велосипедам.
Редкие нищенствующие кошки принялись мяукать, точно выпрашивая «мяо», как называются здешние бумажные гривенники – десятифыневые банкнотики.
Ну а собак в Пекине нет ни одной. Говорят, их извели и запретили специальным указом. Зато в хороших магазинах полно нарядных тяжелых собачьих шуб.
Впрочем, пекинцы предпочитают долгополые ватные не то пальто, не то шинели военного образца с золотыми пуговицами. И многие даже зимой не расстаются с тряпичными тапками-«шанхайками».
Это от небогатства. Но остается загадкой, почему за семь веков пребывания в здешнем климате северная столица не догадалась завести двойные стекла, плотно закрывающиеся двери и сколь-нибудь основательное отопление.
В офисах, ресторанах, театрах сидят не снимая пальто.
Целый универмаг, утепленный лишь висящей в дверном проеме клеенкой, обогревает единственная буржуйка в центре зала с кипящим на ней чайником.
Храмы, дворцы, павильоны продуваются насквозь. Ледяные каменные полы, промерзшие мрамор и бронза. Жутко помыслить себе императора в растопыренных желтых одеждах, принимающего тут череду окоченевших придворных на многочасовых церемониях.
Та же картина в жилых павильонах, где высшее сословие музицировало, беседовало, интриговало, читало стихи и замерзало зиму напролет.
Вероятно, вносили жаровни. Но это как согреться спичкой в колоннаде Казанского собора.
В несильные пекинские холода пустеют парки и делаются особенно хороши для прогулок. Текучая зимняя вода ленточных прудов отражает рукастые деревья и склоны в седой прошлогодней траве.
