— Он будит нашу мысль, — говорила о нем Светлана Ивановна, руководитель предметной комиссии математиков.
— Эрудит, — отмечала Марья Даниловна, возглавлявшая всех словесников. — Если его методику объединить с методикой Волкова и Попова, то может получиться нектар, достойный богов.
— Без методики Дятла в трудовом воспитании не обойтись, — заключил Тарас Григорьевич Чирва.
Дятел мне помогал руководить педагогическими поисками в коллективе. Несмотря на то что он был несусветным занудой, мне было интересно вступать с ним в словесные поединки. Должен сказать, что эрудиция Дятла основывалась на новейших наших и зарубежных достижениях в области науки. Причем эта научная эрудиция была так плотно уложена в левом и правом дятловских полушариях, что для других, скажем, знаний из области художественной литературы, или искусства вообще, или из опыта человеческой мудрости в башке Дятла просто не осталось места. Поэтому всякому, кто его не знал, он казался круглым идиотом, и о нем уж точно злые и непочтительные насмешники так говорили: чайник.
Дятел, считая себя подлинным методологом, несколько пренебрежительно относился к практике, и не потому, что он ее не признавал, а потому, что он парил над нею. Упиваясь Гегелем, признаками структуралистов и системщиками, он именовал практику не иначе как ползучим эмпиризмом. Он знал: его практическая работа — дело временное. Еще наступит его час — час полного вступления в сферу чистой абстракции! Он ждал этого часа.
Дятел был нужен нам, школе, поскольку замыкал на себе весь учебный процесс, был знаком с такими же, как и он, занудами из академии патологических наук. Кроме всего прочего, он был нужен мне в моем противостоянии Шарову. Я им пользовался как тореадор красным плащом. Шаров, когда я сталкивал его с Дятлом, лез на стенку. Шаров ничего не понимал из того, о чем говорил Дятел. Дятел был для него инопланетянином, которого он вынужден был терпеть. Великий методолог говорил авторитетно, ссылаясь на источники, на современные научные достижения, нередко прибегая и к выпискам из протоколов заседаний отделов и секторов института левого полушария.
В этих протоколах отмечалось, что дятловская концепция, как и все направление новосветской школы, отвечает современным требованиям науки, что результаты работы школы бесподобны, а посему надо всячески поддерживать большое и ценное начинание. Мучительно поглядывая по сторонам, Шаров немедленно придумывал какое-нибудь срочное дело и ласково говорил:
— Рад бы послушать тебя, Варфоломеевич, да не могу, надо договариваться насчет солярки, а то дизель к чертовой матери выйдет из строя…
Шаров от Дятла спасался бегством.
— И где ты такое чучело выкопал? — говорил мне директор.
— Наука, — бойко отвечал я.
— Ох и возьмут нас за одно место, помяни мое слово, — отвечал мне Шаров. — Чует мое сердце, не к добру эта левая наука нас приведет… Поразительная штука человеческое сознание. Оба академических института (в какие-то периоды они объединялись) так сумели задурить всем головы, что многие поверили в выдвигаемые прямо противоположные доктрины, и Дятел приложил немало усилий, чтобы новая академическая идеология проникла в умы не только нашего новосветского педагогического состава, но и в умы технического персонала, в умы детей. Дятел обладал потрясающим свойством делить все пополам, что он и называл диалектикой. Люди, кошки, собаки, деревья, провода, лекарства, борщи, плоскогубцы, небо, капуста и прочее — все делилось на плюсы и минусы. Все раздваивалось, а потом растраивалось, расчетверялось. И хотя мы посмеивались над Дятлом, но очень скоро так увлеклись осуществлением принципа раздвоения, что в нашем сознании почти не осталось целостных предметов: все стало существовать в виде обособленных половинок. Мы считали, что спасаемся от дятловской диалектики с помощью юмора, а на самом деле, ловко оперируя такими терминами, как плюс и минус, абстрактное и конкретное, единство и противоположность, количество и качество, частичность и цельность, мы переиначивали свое сознание таким образом, чтобы видеть, скажем, не всего человека разом, а его половинку или же видеть сразу несколько половинок, то есть человека как бы в разобранном виде.
Только таким способом, доказывал Дятел, можно уловить суть, то есть субстрат, присущий только идеальной личности. И не надо бояться этого расчленения человеческих характеров. Уже само по себе открытие социальной психологией формальной и неформальной структур коллектива свидетельствует о том, что любая личность многослойна. И важно видеть ее как бы в разрезе… Больше того, доказывал Дятел, важно самих детей научить этому великому принципу деления. Тем более что школьное состояние личности предрасполагает к прогрессирующему раздвоению. Опытная работа новосветской школы показывает, насколько эффективно раздвоение школьников в процессе их гармонического развития.
Даже такие цельные натуры, доказывал Дятел, как Слаба Деревянко, Коля Почечкин и Витя Никольников, раздваивались с завидной легкостью. Сознание расщепляло реальность, и великий методологический разум Дятла видел, как одна половинка Почечкина рядом со Славой Деревянко у станочков в мастерских шлифует тончайшую пластинку для сверхточного прибора «Микрон», а другая половинка с тем же Славой Деревянко фехтует в спортивном зале, а третья уже отслоилась от второй и нырнула в темные сырые подземелья, где сложены аккуратной рукой Каменюки в четыре ряда, почти до самого потолка, ящики с консервными банками. Заметим сразу, что цельность натуры Славы Деревянко как раз и сказывалась в его пристрастии к сгущенному молоку. (Этого Дятел не знал.)
Нужно сказать, что Слава совершенно трезво отдавал себе отчет, почему он так нежно привязан к молочному продукту. Выстроенную теорию своих домыслов он поведал Коле Почечкину: укрепляет мышечно-сосудистую систему, активизирует работу левого полушария. Коля Почечкин был не только его другом, но еще и подопечным, так как Слава взял на себя обязательства к новому году, среди которых было и; такое — довоспитать, ученика Почечкина в трудовом отношении. Они наспех, впрочем весьма удачно, составили программу по которой Коля должен был под руководством Славы завершить свой воспитательный курс. За этой программой стоял еще и особый подтекст, который можно было прочесть только в состоянии большого и настоящего раздвоения. По этой программе Коля должен был выучиться очень многому, но главное — видоизмениться в своей мышечно-сосудистой основе. Слава прочел своему подопечному весьма и весьма квалифицированную лекцию, в которой были соединены все выдающиеся открытия Смолы, Дятла, Станислава Лема и двух слесарей, Хомутова и Чирвы, принятых на работу в школьные мастерские.
— Чтобы стать мастером опиливания и полировки, Колька, — учил Слава, — надо иметь хорошо развитое суставно-мускульное чувство. Понимаешь, я чувствую дистанцию и всегда контролирую силу нажима на инструмент. Когда я фехтую или боксирую, я ощущаю противника на расстоянии одного миллиметра. Я научился ощущать расстояние даже с закрытыми глазами. Хочешь, покажу?
— Покажи, — наивно согласился Коля.
— Отлично, стань вот сюда. Смотри, я сейчас с закрытыми глазами буду наносить тебе удары по подбородку. И буду касаться только волосиков…
Слава стал в стойку и сделал попытку нанести Почечкину удар крюком. Коля отпрянул в сторону. Он не пожелал стать приспособлением для демонстрации суставно-мышечных свойств своего наставника.
— Не хочу. Ты лучше покажи на дереве сначала. Вот я поставлю тебе бревнышко и к нему волосики прилеплю, а ты их со всего размаха сбей.
Коля проворно срезал несколько рыжих волосинок со своей шевелюры, приклеил их к бревну и сказал:
— Бей!
— Ну знаешь, ты совсем рехнулся! Это ни на что не похоже. Я же могу по бревну садануть!
— Но у тебя же точность удара.
— У меня особая точность удара. Это все говорят. Я уже стал работать как профессионал в инструментальном цехе. Мне Тарас Григорьевич сказал, что мои руки обладают высокой чувствительностью. Я очень точно определяю сопротивление материала, например, при затягивании болта. Мои пальцы ощущают разницу полировки в несколько микрон. Ты соображаешь, что это значит?! А ты мне бревно подставляешь. У меня же золотые руки.
— Ну а у меня золотой подбородок, — сказал Коля.
— Ах, вот оно что! Ты боишься, что я тебя стукну? Не бойся. Гарантию даю.
— Но если ты даешь гарантию, сшиби волосинки на бревне. Боишься?
— Я боюсь? Ты с ума сошел. У меня самый лучший в классе глазомер и самое высокое концентрированное внимание.
— Ну сбей волосинки. Подошел Витя Никольников.
— Опять, Славка, хвастаешь? — сказал он.
— А что, неправда, что я лучше всех развит в суставах и мышцах? Что, не говорил этого Смола?
