«Светка, прочти, что там написано», — попросила она с садистской ухмылкой. Уже сколько лет она живет в Израиле, а чтение писем по-прежнему ее слабое место. Я увидела на конверте штамп комиссии, и руки у меня затряслись, а она продолжала нежно перебирать струны, уверенная в том, что пришло ее избавление.
Я медленно распечатала конверт и прочла — на иврите, как оно было напечатано:
«Взвесив все обстоятельства дела и проведя интервью с госпожой Инной Гофман ее дочерью Орой, воспитательная комиссия постановила отказать госпоже Инне Гофман в ее просьбе о направлении ее дочери Оры в интернат для трудно исправимых детей».
Услышав это, Инес рванула струны арфы так, что в океане началась буря:
«Ты врешь! Не может быть, чтобы комиссия так решила!».
Теперь наступил мой час — пусть она убедится, какая я неисправимая! Я скомкала письмо и бросила ей в лицо:
«Не веришь? Читай сама!».
Она опять рванула струны, представляя, наверно, что это мои бывшие кудри, отшвырнула письмо себе под ноги и притопнула каблуком:
«Да что там такое написано?», — спросил Юджин, который все еще не выучил иврит.
«Пусть она тебе прочтет сама, раз она мне не верит!».
Инес отпустила ни в чем не повинную арфу и подняла письмо с пола.
«Эта маленькая негодяйка отлично знает, что мне нужно три часа, чтобы прочесть такое длинное послание», — пожаловалась она, разглаживая письмо на колене.
«Тогда извинись перед ней и попроси, чтобы она дочитала его до конца и перевела мне на русский», — мудро решил Юджин.
«Я еще должна перед ней извиняться?», — взвилась было Инес, но, вглядевшись в лицо Юджина, поспешно отступила и пробормотала:
«Ладно, Светка, прости и дочитай до конца. Только без вранья!».
В другой раз я бы ни за что не стала ей читать после такого свинского обращения, но мне самой очень уж хотелось узнать, почему ей отказали.
«Выслушав обе стороны, комиссия не нашла в Оре Гофман тех печальных особенностей, которые делают ребенка трудно исправимым. Напротив, члены комиссии были приятно поражены высоким культурным уровнем девочки. Поэтому, в связи со сложной семейной ситуацией, комиссия предлагает госпоже Инне Гофман отправить дочь в частную школу-интернат для одаренных детей».
«А платить за частную школу кто будет, Пушкин?», — опять вскипела Инес.
«А тут про это написано», — сказала я кротко, надеясь, что раз надо платить, опасность моего изгнания из дому миновала:
«Однако, понимая, что госпожа Гофман не располагает достаточными средствами для оплаты частной школы, комиссия предлагает свою помощь в ходатайстве перед финансовым отделом министерства о предоставлении ей для этой цели долгосрочной беспроцентной ссуды».
В сердце моем пылало ликование: Инес всегда утверждала, что ссуды — это хитрая петля, в которую добровольно лезут только идиоты и самоубийцы. А раз она ни то, и ни другое, вряд ли она станет лезть в петлю, даже ради того, чтобы от меня избавиться!
Я радовалась рано — Инес полезла в петлю и взяла ссуду, только бы поскорее спровадить меня с глаз долой. Она так спешила, что даже не дождалась конца семестра, и я пулей вылетела из дому, чтобы приземлиться без парашюта в коллективе несносных одаренных детей, родители которых не сумели найти другого способа от них избавиться.
Когда настал день моего отъезда в интернат, Юджин хотел поехать с нами — чтобы мы выглядели как семья. Но Инес встала на дыбы — никаких сопровождающих, это наше с ней личное дело, и мы должны обсудить его между четырех глаз. Не знаю, откуда она выкопала этот тупой перевод ивритского выражения, обозначающего разговор с глазу на глаз, но именно так она заявила и выпустила когти.
При виде когтей Юджин поморщился, но настаивать не стал, — личное, так личное, езжайте без меня. Тем более, что частная школа — не интернат для преступных детей, она прислала за мной не наряд полиции, а хорошенький красненький миниавтобус.
Не стоит вспоминать, о чем мы с Инес говорили между четырех глаз, потому что вспоминать противно — она всю дорогу выпытывала у меня, как я умудрилась произвести такое потрясающее впечатление на комиссию. Но я не хотела раскрывать ей свои секреты, а хотела наказать ее за то, что она выперла меня из своей жизни, и даже Юджину заткнула рот, когда он пытался за меня заступиться. Под конец она мне так надоела, что я набралась смелости и соврала ей, будто председатель комиссии, пожилой бородатый дяденька, влюбился в меня по уши с первого взгляда и протянул мне руку помощи.
Самое удивительное, что она мне тут же поверила и ужасно огорчилась. Мне стало страшно смешно и я уже хотела было взять свои слова обратно, но тут она захлюпала носом и заплакала. От удивления мне на минуточку стало ее жалко — за то, что она у меня такая неудачливая, а я у нее такая ловкая и умелая. Но до меня тут же дошло, что жалеть нужно не ее, а меня, за то, что она такая жестокая и бессердечная, а я такая беспомощная и безответная.
От жалости к себе у меня тоже слезы навернулись на глаза, и мы остальную дорогу проехали молча, только носами хлюпали. Когда мы проехали через парк в Зихрон Якове и, поднявшись в гору, подкатили к белому зданию школы, она вдруг обняла меня и потерлась щекой о мою щеку:
«Ты прости меня, Светка, но сейчас решается вопрос моей жизни. Как только все уладится, я возьму тебя обратно домой!».
Как же, так я ей и поверила — возьмет она меня обратно, жди и надейся! Я и не надеялась, а осталась налаживать отношения с коллективом одаренных детей, что оказалось гораздо трудней, чем ссориться и мириться с коллективом обыкновенных.
Каждый из них воображал, что он гений, — кто в поэзии, кто в музыке, кто просто так, во всем. К таким причислили и меня, потому что еще не определили, чем же таким особенным я одарена. Педагоги поместили меня в группу неопределенных и начали терзать, отыскивая мою отправную точку, как они ее называли.
Прошло уже три недели с тех пор, как меня привез красный миниавтобус, а отправная точка все никак не находилась. Но поскольку за меня было заплачено, меня все равно держали в школе даже без этой неуловимой точки, кормили, поили и возили на экскурсии.
Спала я в комнате еще с четырьмя девочками в женском крыле школы, но это было не так уж страшно, потому что меня раньше каждое лето отправляли в летний лагерь и я привыкла спать в коллективе. Правда, в коллективе одаренных девчонок было менее уютно, тем более, что у троих, или у трех — забыла спросить Габи, как правильно, — из четверых отправную точку уже обнаружили, и они очень заносились перед нами двумя, у которых ее еще не нашли.
Но я не очень огорчалась, потому что мальчишки из мужского крыла быстро нашли во мне отправную точку, только, наверно, не ту, которую искали педагоги. Но какая бы эта точка ни была, со второго дня после моего приезда кто-нибудь из мальчишек обязательно поджидал меня после уроков возле столовой и предлагал поиграть в теннис или прогуляться по парку.
Девчонки из моей комнаты были очень этим недовольны, и все время старались сказать мне какую-нибудь гадость, а иногда даже ущипнуть или придавить пальцы дверью. Но я и к этому привыкла — так было и в летнем лагере, и в школе, стоило ли огорчаться из-за каких-то глупых девчонок, пусть даже с десятью отправными точками вместо одной, главной?
Тем более, что мне и без них было от чего огорчаться. Ведь я осталась одна на всем белом свете — меня выбросили в эту школу, как котенка, и забыли. За две недели меня ни разу не взяли домой на субботу — в первую неделю, освободившись наконец от меня, Инес с Юджином умчались в Эйлат, во вторую, именно в субботу, Инес заболела гриппом и запретила мне приезжать, якобы чтоб не заразиться. Когда я заплакала в трубку, Юджин вызвался меня навестить, но она не позволила. Мне показалось, что Юджин на нее за это рассердился, а может, мне просто приятно было так думать.
Кроме меня в ту субботу в школе осталось еще несколько неудачников, которые никому не были нужны. Двое мальчишек из младшей группы, нисколько не огорчаясь, весело побежали с ракетками на теннисный корт, а я побрела к воротам, сама не знаю, зачем, — ведь было ясней ясного, что никто ко мне не приедет.
Я битый час торчала у ворот, прислонясь к каменному столбику, и смотрела вниз, на пустую дорогу, по которой никто не ехал ни к нам, ни от нас — когда наступает суббота, жизнь вокруг замирает. Вдруг кто-то провел пальцами по моей шее под волосами — я вздрогнула и обернулась. За моей спиной стояла Нетта — воображала из старшего класса, с которой я за эти две недели и словом не перемолвилась, — она считалась тут очень одаренной и слишком задирала нос, чтобы снизойти до разговоров с такой букашкой, как я.
Но сейчас она вся светилась приветливой улыбкой — от золотистой макушки до носков белых кроссовок:
