Генри, которому игра пришлась по вкусу, радостно кивнул.
— Я бы поехала. Так что не спрашивай больше, я точно поехала бы с тобой. Рискнула бы.
Генри был польщен и растроган.
— Тогда я буду тебя ждать.
— А я буду писать.
— Ведь это не навсегда, правда?
Оба повернулись к окну, посмотрели сквозь залитое дождем стекло на соседние бараки. Улыбка сошла с лица Кейко.
— Неважно, сколько это продлится. Я тебя дождусь.
Мать Кейко пошевелилась, открыла глаза. Во взгляде, устремленном на Генри, мелькнуло замешательство, но она тут же улыбнулась:
— Доброе утро, Генри, вот ты и стал на денек заключенным. Ну и как?
Генри оглянулся на Кейко.
— Лучший день в моей жизни!
Кейко рассмеялась.
Завтрак был простой, без затей. Рис и яйца вкрутую. Ничего особенного, зато сытно, Генри поел с удовольствием. Окабэ, похоже, рады были обрести постоянный угол вместо стойла в огромном хлеву. Мать Кейко заваривала чай, пока отец читал лагерную газету. Если закрыть глаза на убогое жилище и бедную одежду, выглядели они как обычная американская семья.
— Хорошо, что не надо больше ходить в столовую? — спросил по-английски Генри, пытаясь завести светскую беседу.
— Да, особенно в дождь. — Мать Кейко улыбнулась.
— До сих пор не верится, что я здесь. Спасибо вам.
— Ты наш первый гость, так что мы счастливы, — сказал господин Окабэ. — Нас здесь четыре тысячи человек. Через месяц должны привезти еще шесть тысяч, можешь представить?
Десять тысяч? В голове не укладывается.
— Если вас так много, что вам стоит захватить лагерь?
Господин Окабэ налил жене чаю.
— Это трудный вопрос, Генри. Я и сам об этом думал. Охранников и солдат здесь сотни две, не больше, — а нас тьма. Одних мужчин на целую армию наберется. Знаешь, что нас удерживает?
Генри покачал головой.
— Верность. Мы до сих пор на стороне Соединенных Штатов, а почему? Потому что все мы американцы. Мы не согласны с нашей высылкой, но выразим нашу преданность подчинением. Понимаешь, Генри?
Генри кивнул. О подчинении он знал хорошо. Слишком хорошо. Покорность как выражение преданности, уважения, даже любви — в доме Генри именно так все и устроено. Неужели это он довел отца до болезни? Неужели всему виной его своеволие? Как ни старался Генри уговорить себя, что вины его нет, удавалось ему это плохо.
— Но им мало нашего подчинения, — сказала мать Кейко.
— Да, — согласился господин Окабэ, потягивая чай. — Поговаривают, что Комитет по делам военных переселенцев обяжет всех мужчин старше семнадцати лет подписать присягу верности США.
— Зачем? — удивился Генри. — Заперли вас здесь, а теперь заставляют поклясться в верности?
— Они хотят, чтобы мы за них воевали, — сказала Кейко. — Хотят отправить мужчин на войну с Германией.
Генри это казалось столь же нелепым, как решение отца отправить его в школу для белых со значком «Я китаец».
— И мы пошли бы, с радостью. Я бы пошел, — сказал господин Окабэ. — Многие из нас просились в армию сразу после бомбардировки Перл-Харбора, большинству отказали, некоторые и вовсе за это поплатились.
— Но для чего вам это? — удивился Генри.
Господин Окабэ засмеялся.
— Оглянись вокруг, Генри, мы живем не на Парк-авеню, и я на все пойду, чтобы облегчить страдания моих родных, избавить их от подозрений и позора. Многие из нас на это готовы. Мало того, для некоторых единственный способ доказать, что мы американцы, — пролить кровь за Америку, невзирая на то, как с нами обошлись.
Генри начал понимать, что за чувства стояли за паутиной несправедливости и противоречий.
— Когда вас пошлют на войну?
Господин Окабэ точно не знал, но предполагал, что как только будет построен лагерь. Как только здесь они закончат, их руки могут пригодиться где-то еще.
— Что мы все про войну да про войну? — перебила мать Кейко. — Надо подумать, как тебя сегодня отсюда вывести.
— Верно, — согласился господин Окабэ. — Для нас большая честь, что ты приехал и ухаживаешь за Кейко, но здесь опасно. Мы-то уже привыкли к солдатам и ко всему. Но за неделю до твоего приезда здесь была стрельба, и…
Кровь отхлынула от лица Генри. Он не разобрался, что сильнее напугало его — то, что его назвали ухажером, или что кого-то застрелили.
— Я даже не спросил вашего согласия, — промямлил он.
— Уехать? — удивилась мать Кейко.
— Нет. Ухаживать за вашей дочерью. — Генри напомнил себе, что в тринадцать отец уже был помолвлен с мамой. — Согласны ли вы?
Генри был смущен и растерян. И прежде всего потому, что нарушил все китайские традиции, ведь между двумя семьями должен быть посредник, и во время ухаживания принято обмениваться подарками в знак верности. Но ни то, ни другое было попросту невозможно.
Господин Окабэ дружески смотрел на Генри — вот бы так хоть раз посмотрел на него отец!
— Генри, твое отношение к моей дочери делает тебе честь, и нашей семье ты помогаешь уже не в первый раз. Я согласен — разве то, что ты спал у нас на полу, не знак согласия?
Генри улыбнулся, но тут же поморщился, вспомнив об отце, поймал улыбку Кейко и сразу же забыл обо всем на свете. Кейко поставила перед Генрн чашку с чаем.
— Спасибо. Спасибо за все.
Окабэ вели себя так непринужденно, так естественно — настоящие американцы. Даже о тяготах лагерной жизни они говорили легко, с юмором.
— А почему здесь стреляли?
— Стреляли… — В голосе господина Окабэ проскользнула странная нота. Словно выстрелы за окном — что-то будничное, пусть и не особо веселое. Наверное, ко всему можно привыкнуть, подумал Генри.
— Одного человека — его имя Окамото — застрелили за то, что он остановил грузовик, который ему не полагалось останавливать. Конвоир убил его.
— И что с ним сделали? — спросил Генри. — С солдатом.
— Оштрафовали за небрежное отношение.
— За небрежное отношение? — удивленно повторил Генри.
Господин Окабэ взглянул на жену, вздохнул.
— Боеприпасы, Генри, — сказала мать Кейко. — Он попусту потратил пулю.
Была суббота, в школу Кейко не пошла, а от домашних дел ее освободили по случаю приезда гостя. И пока ее мать занималась стиркой, штопала и убирала, а отец отправился помогать новым переселенцам устроиться, Кейко с Генри сидели на крыльце и болтали. Они, конечно, предпочли бы уединиться в красивом и уютном уголке, но в лагере не то что парка, даже ни одного дерева не было, лишь чахлые кусты. А потому они сидели на бетонных ступенях, и носки их башмаков касались друг друга.
— Когда ты уезжаешь? — спросила Кейко.
— С добровольцами, когда в полшестого дадут гудок. Нацеплю значок и пойду с ними к воротам. Там меня встретит Шелдон — хоть кто-то сможет за меня поручиться.
— А если тебя схватят?
— Тогда останусь с тобой.
Кейко улыбнулась, положила голову Генри на плечо.
— Я буду по тебе скучать.
— И я, — отозвался Генри. — Но я тебя дождусь.
— А вдруг придется ждать много-много лет?
— Все равно. Тем более мне нужно время, чтобы найти хорошую работу, накопить денег.
Генри самому было странно слышать себя. Год назад он плюхал еду по тарелкам в столовой начальной школы. А теперь готов заботиться о другом человеке. Звучало так по-взрослому, что он даже испугался. Он ведь и не ухаживал за Кейко толком, даже когда их еще не разделяла ограда. Но помолвка может длиться и год, и несколько лет. Даже его родители еще не решили, нужно ли уже искать ему невесту. Позволили бы ему встречаться с девушкой-американкой? Но теперь, когда отец так болен, уже неважно. Хоть Генри и виноват перед ним, отныне он сам за себя в ответе.
— Сколько ты будешь меня ждать, Генри?
— Сколько нужно. И неважно, что говорит мой отец.
— А если я состарюсь? — засмеялась Кейко. — Вдруг я здесь буду до старости, до седых волос?
— Привезу тебе клюку.
— Дождешься меня?
Генри улыбнулся, кивнул и взял Кейко за руку, даже не глядя — их руки просто нашли друг друга. Почти весь день они провели на улице. Прохладный ветер разогнал облака, сдул их к югу от лагеря. Дождя не было.
Час за часом они говорили о музыке, об Оскаре Холдене, о том, как будут жить, когда семья Кейко вернется в Сиэтл. У Генри не хватало духу сказать ей, что прежнего Нихонмати уже нет. Дом за домом, квартал за кварталом перекупали, перестраивали, преображали. Неизвестно, какая часть уцелеет к их возвращению. Отель «Панама», как и весь японский квартал, стоял забитый досками, спал, словно больной в коме, — неизвестно, очнется ли он или уснет уже навеки.
Когда у добровольцев, работавших в лагере, закончилась дневная смена. Генри попрощался с семьей Кейко. Ее маленький брат расплакался. «Наверное, понимает, что я связан с внешним миром, со свободой, в которой ему отказано», — подумал Генри.
