Подойдя к мертвецу, Юра увидел кнопку и аж присвистнул. Сразу стало ясно, что с таким он столкнулся впервые.
— Ни хрена себе штуковина!
— Это ж кнопка, доктор.
— Похожа на кнопку, во всяком случае.
— Я ее нажимал.
— И что?
— Она пискнула тихонько и цвет изменила. Чуть розовая была, а стала вот какая.
— Не, правда, что ли? — не верил мне Юра.
— Клянусь клятвой Гиппократа, — сказал я.
— Ты ее не давал, — заметил врач.
— Тогда санитарской честью.
— Ладно, верю.
— Как ты думаешь, для чего в башке кнопка может быть? Чтоб мозги на ночь выключать?
— Или чтоб мозги массировать. Непрямой массаж мозга, — улыбнулся патанатом. — Только я про такой массаж что-то не слышал.
— Ну что, будем дальше пилить или сперва в ФСБ позвоним? — предельно серьезно спросил я его.
— Зачем в ФСБ? — повелся Юрка.
— А вдруг это инопланетянин, или киборг засланный?
— Погоди, ничего не трогай, шутник. Я сейчас Савельева притащу.
Опуская долгие хождения вокруг черепа Игнатенкова и последующее вскрытие, скажу сразу, что агенты ФСБ в тот день так и не появились в Царстве мертвых четвертой клиники. Кнопка оказалась ничем иным, как насосом. От него отходили две тоненькие нитки трубочек. Одна была короткая и вела к одному из желудочков мозга. Другая очень длинная. Прячась под кожей, она выныривала из-под челюсти и терялась под грудиной, протянувшись до брюшной полости. Когда в желудочке скапливалась жидкость, Игнатенков нажимал на насос, и он откачивал ее, выводя в живот. А там она всасывалась в кишечник, чтобы потом покинуть организм вместе с его содержимым. Простая механика, не более того. Но как эффективно.
И главное, как эффектно. Одно дело — показать девушке шрам, заработанный в юношеской драке. И совсем другое — дать нажать кнопку, вмонтированную прямо в голову.
На память о том случае в жутковатом фотоальбоме Юрия Романцева осталось немало фотографий. На одной из них мы даже запечатлены вместе, держащие на открытых ладонях диковинку, будто редкий трофей.
Отрывной календарь новой жизни санитара Антонова шелестел уходящим временем, роняя к его ногам листки прошедших дней. В их пестром ворохе виднелись фрагменты чужих похорон, несущие в себе горе, иногда безразличие, а иногда и кощунственное пренебрежение. Они сливались в единый поток, изредка вспыхивая яркими этюдами, самые достойные из которых ложились на электронную бумагу. Их краски будили в нем душу заставляя вглядываться в самого себя, отражающегося в похоронных буднях, словно в магическом зеркале. Тяжелая работа дневного санитара была для Антонова профессией лишь отчасти. Чем дальше он погружался в нее, тем больше понимал, зачем снова появился в Царстве мертвых спустя долгие годы. Спустившись вниз по социальной лестнице, ловя удивленные взгляды друзей и знакомых, он уверенно взбирался наверх, все глубже и глубже узнавая себя настоящего.
Это знание было соткано из мимолетных неясных ощущений и осознанных чувств, из неожиданных открытий и вдумчивых наблюдений. Оно давалось ему нелегко, приходя по крупицам. Санитар бережно собирал части сакральной картины, медленно рождающейся у него на глазах. И смутно, где-то глубоко внутри, понимал, что полотно это не может быть закончено без чего-то такого, чем он пока не обладал. Царство мертвых, вновь призвавшее своего Харона к Стиксу, прятало от него главный ингредиент своего зелья. С каждым днем все острее и острее понимая это, Антонов был готов щедро заплатить, чтобы заполучить его. И верил, что если это случится, он сможет дотянуться до нового этапа своего тайного пути. Иногда ему казалось, что этого никогда не случится. А иногда — что загадочное, ускользающее открытие явится ему скоро. Совсем скоро.
И этот день настал.
Проснувшись утром от настойчивого зова пунктуального будильника, я не ошутил его величия. Тогда в моей жизни случилась заурядная трудовая пятница. Предпоследний рывок напряженной рабочей недели, сулящий скорую воскресную передышку.
Нередко именно в пятницу открывалось второе дыхание, несмотря на накопившуюся усталость. Тяжесть плотного похоронного графика отступала, с каждой секундой приближая единственный долгожданный выходной. Редкие перекуры становились короче благодаря невесть откуда взявшимся силам. А когда ворота отделения оставались за спиной, походка была куда более легкой, чем во вторник или среду. Заметив такую пятничную особенность, я вскоре полюбил этот день недели и с нетерпением ждал его, начиная с первых рабочих минут понедельника. Дождался я его и на этот раз.
За окном был сентябрь, двадцать первое число. Осень щедро осыпала город мертвой листвой, которую холодный порывистый ветер гонял под ногами прохожих. Свинцовое дождливое небо иногда расступалось, ненадолго даря засыпающей природе и суетливым людям немного солнца.
Работы было навалом, но дело спорилось. Отчаянно хотелось поскорее выбраться из Царства мертвых, честно отдав мертвым свои старания. Настойчиво продираясь сквозь алгоритмы похоронного дня, ятои дело подгонял себя, регулярно посматривая на неторопливые настенные часы. А когда хирургическая пижама наконец заняла свое место в шкафчике раздевалки, торопливо нырнул в жерло метрополитена.
До уюта обжитой квартиры, созданного терпеливыми заботливыми Олиными руками, оставались считанные минуты. И хотя жены еще не было дома, меня всегда там ждали. Стены нашего жилища никогда не пустовали, ведь его делила с нами Маруся.
Формально она была домашним животным, сукой французского бульдога, пяти лет от роду. На самом же деле не просто полноценным членом семьи, а ее эмоциональным стержнем. Очаровательная псинка объединяла нас с Олей не меньше, чем наша любовь, потому что была ее частью. Заняв место обожаемого ребенка, она связывала нас на уровне тонких материй, которые несравнимо сильнее осознанной людской привязанности к питомцу. Я почувствовал это с тех самых первых дней, когда она появилась в нашем доме, превратив любящую пару в семью. И потому нередко называл ее «бульдочь», и слово это полностью соответствовало ее статусу. Отношениям «хозяин-животное» здесь было не место.
Конечно же, мы считали ее совершенно особенной собакой. И не только потому, что обожали ее. На то были очевидные причины, которые замечали все, кто знал Маруську. Ее плоская бульдожья мордаха с круглыми, совершенно человеческими глазами была способна на самую выразительную мимику, которая встречается разве что у приматов. Необычайно умная и ласковая, она могла подолгу смотреть с нами телевизор, что очень удивляло всех, кто видел это впервые. Во время просмотра она лишь изредка отрывалась от экрана, чтобы взглянуть в глаза человеку и отрывисто хрюкнуть, будто делясь впечатлениями от увиденного. А в новогодние ночи бульдочь всегда внимательно слушала обращение президента, то прижимая, то растопыривая уши. Жена была уверена, что недолго осталось до того момента, когда она начнет переключать каналы. И вее словах была лишь доля шутки, ведь Маруся заметно прогрессировала в интеллектуальном развитии. Она прекрасно знала все стандартные команды. Но когда ей было около двух лет, мы уже редко прибегали к ним, общаясь с собакой простыми человеческими фразами. «Сходи, глянь, что там мама наша делает», — говорил я ей. И она, согласно моргнув, спрыгивала с дивана, направляясь к Оле, на другой конец квартиры. И таких примеров было множество, что подчас шокировало тех, кто впервые наблюдал наше общение.
Признаюсь честно, я иногда читал ей что-нибудь из написанного. И тогда бульдочь, сидя напротив меня на диване, трогательно вслушивалась в мой голос, изредка наклоняя массивную круглую башку и тихонько вздыхая в некоторых местах.
Когда я возвращался домой, она не могла выразить свою любовь словами. Да и крошечный, еле заметный хвостик не сильно помогал ей в этом. А потому она виляла всем телом, словно приземистый мускулистый сгусток счастья, хрюкая, поскуливая и с трудом справляясь со шквалом эмоций. Ей-богу, если бы она могла рисовать, это точно были бы импрессионистские полотна.
В последние несколько месяцев наша с Олей любовь к собаке заострилась до предела. И тому была страшная причина, ворвавшаяся в счастливую семейную жизнь одним воскресным утром. Тогда у Маруськи впервые случился эпилептический припадок. Жуткое зрелище наотмашь ударило нас, поселив в душе настоящий родительский страх. Конечно, мы бросились к врачам. И довольно быстро нашли ветеринара, специализирующегося на патологиях мозга. Потом была энцефалограмма, немало удивившая доктора.
— Скажу вам сразу, что перед нами весьма редкий случай, — сообщила она нам, внимательно просматривая пляшущие кривые на экране компьютера. — Диагноз очевиден — это эпилепсия. Но дело даже не в ней. Тут другое важно. Мозг человека и животного на энцефалограмме выдает два типа сигналов — альфа-ритмы и бета-ритмы. У человека есть и те, и другие. Мозг животного в основном показывает высокую активность бета-ритмов. И совсем редко встречаются незначительные вкрапления альфа. Это в норме. А вот у вашей Маруси помимо бета я вижу устойчивые альфа-ритмы, причем в обоих полушариях. Это крайне редкое явление. Каждый такой случай — событие для специалистов моего профиля.
