Кристина всегда стеснялась, когда сестра Элси брала ее за подбородок. Словно ее бледное лицо лжет. На самом деле ведь только работа и была для нее отдыхом. В госпитале не приходилось все время быть настороже — достаточно делать книксен, быть вежливой и выполнять то, что поручат. Но признаться в этом она, естественно, не могла.
Как не могла признаться и в том, что сестра Элси являлась составной частью этого отдыха, что напряжение в затылке сразу проходило, едва до нее доносился голос сестры Элси и запах мыла и розовой воды, всюду сопровождавший ее маленькую коренастую фигурку. Всегда туго затянутая в грацию, угадывавшуюся под голубой сестринской униформой, она была мягкой, но собранной, именно такой, какой хотелось стать Кристине. Однако сама себе Кристина с каждым днем все больше напоминала медленно застывающую ледяную скульптуру: ледяная корка снаружи, а внутри — полужидкая слякоть.
Иногда она фантазировала, что сестра Элси вдруг приглашает ее жить у себя. В одном из тех домов в английском стиле, что стоят вдоль Южной Променаден, где у каждой квартиры свой вход, — и там у Кристины была бы собственная комнатка с розовыми коврами. Каждый вечер она делала бы уроки за коричневым дамским бюро XIX века, пока сестра Элси готовит вечерний чай на кухне, а потом они сидели бы рядышком в маленькой гостиной и слушали радиопьесу... Но, само собой разумеется, Элси никогда ничего подобного не говорила. Кристина ведь жила со своей мамой и будет и дальше жить со своей мамой, как и остальные девочки из гимназии.
Однажды Кристина видела, как сестру Элси передернуло от омерзения, когда другие сестры заговорили о Хагебю, и с тех пор Кристина уже на подходе к госпитальной территории тщательнейшим образом отчищала свои туфли на микропоре, чтобы на них не осталось ни комочка предательской глины. Ведь именно по глине на подошвах узнавали обитателей этого нового жилого массива. Хотя первые жильцы поселились там больше года назад, но район по-прежнему утопал в жидкой глине строительных площадок.
В числе этих первых жильцов была Астрид. Простояв много лет в муниципальной очереди, она наконец получила двухкомнатную квартиру на верхнем этаже бетонной башни. И даже год спустя она каждый день нахваливала свое новое жилье и обстоятельно, не жалея выражений, кляла на чем свет стоит трущобу, из которой уехала. Кристина тщательно выбирала слова, чтобы, не дай бог, не брякнуть чего-нибудь, что могло быть воспринято как критика квартиры и ее глинистых окрестностей. А приходя в госпиталь, она так же тщательно следила, как бы не проговориться, — чтобы никто не проведал, где она живет. Хотя с этим было проще — до сих пор ни одна душа даже не спросила ее домашнего адреса.
Подруг в классе у нее не было, что, впрочем, казалось естественным. Все остальные давным-давно знали друг дружку, а Кристина была новенькая. Кроме того, она слишком уставала, чтобы искать общения. На переменах она обычно брала учебник, выходила на школьный двор и, найдя укромный закоулок, готовилась к следующему уроку. В других таких закоулках стояли другие бледные девочки, но разговаривать с ними было выше ее сил.
Маргарета появилась после первых рождественских каникул. Она налетела на Кристину прямо на школьном дворе, так стремительно, что Кристина даже не успела удивиться, когда на нее уже обрушился ливень слов. А известно ли Кристине, что Тетю Эллен перевезли в приют к Хубертссону в Вадстене? Маргарета навестила ее за неделю до переезда к новым приемным родителям — сюда, в Норчёпинг. Теперь она — единственный ребенок. У нее своя комната и куча тряпок. Может, Кристина как-нибудь заглянет посмотреть, как она живет? Но прежде чем Кристина успела ответить, раздался звонок, а когда она снова увидела на перемене Маргарету, та уже стояла в кольцах дыма и кокетничала со старшеклассниками. Она больше не повторяла приглашения, и с этих пор они лишь изредка перебрасывались парой слов, наткнувшись друг на друга в школьном коридоре. Говорить им оказалось почти что не о чем. Возможно потому, что Кристине о многом приходилось умалчивать, или оттого, что Маргарету совершенно поглотил процесс превращения в настоящую «стильную девочку». Спустя всего месяц Маргарета уже выглядела как картинка из «Бильд-журнален». Трудно было себе представить, что это — та самая девочка, что всего год назад позволяла размалевывать себя под раггаршу. Теперь у нее была модная стрижка пажа и шарф до колен. Тип-топ! А Кристина — ничто. Жалкая зубрила.
В первый же месяц, проведенный у Астрид, Кристина приняла три решения. Первое: сдать отборочные студенческие экзамены, чего бы это ни стоило. Второе: не думать о том, что было. Третье: не плакать.
Третье решение являлось условием выполнения двух первых. И оно же было самым трудным. Иногда ей казалось, что она стала похожа на собаку Павлова, про которую они учили в школе. Она ведь не чувствовала особой грусти, она вообще почти ничего не чувствовала, но глаза ее наполнялись слезами, едва она вставляла ключ в замок квартиры Астрид. Казалось, в ней включается какая-то слезоточивая машина. Когда же она закрывала дверь, тело уже сотрясали рыдания, глаза затопляли слезы, рот сам открывался, испуская нечленораздельное мычание. Тщетно она пыталась обмануть себя, старательно вешая свою куртку на плечики. При этом она видела себя как бы со стороны — неловкие пальцы роняют куртку, та шлепается на пол. Тело спокойно и сосредоточенно нагибается и поднимает ее, а рот все мычит и стонет, воет и ревет.
— Зачем было говорить про Биргитту, — завывала слезоточивая машина. — Не могла помолчать?
Что ей можно было ответить на это? Сделанного не воротишь.
Плач прекращался так же внезапно, как и начинался, машина сама собой застопоривалась и выключалась. Кристина, всхлипнув, смотрела на часы. Слезоточивая машина, как всегда, была точна. Астрид придет через двадцать минут. Ополоснув лицо холодной водой, Кристина принималась чистить картошку. И покуда коричневые клубни в ее руках один за другим делались белыми, она в очередной раз клялась самой себе, что больше плакать не будет. Это было совершенно необходимое условие, такое же необходимое и логичное, как числа в математике. Потому что если она не прекратит плакать, то не успеет выучить уроки как следует, а если она их не выучит как следует, то снизятся оценки, а если она станет получать плохие оценки, Астрид силой заставит ее бросить школу. А может, даже запихнет ее на текстильную фабрику.
Все, что угодно, только не это.
В первые же рождественские каникулы, спустя всего месяц после Кристининого переезда в Норчёпинг, Астрид устроила ее на текстильную фабрику. Представлено это было как великая милость — благодаря тому, что Астрид так ценят и мастера, и товарищи по цеху, ее дочь смогла получить одно из вожделенных временных рабочих мест. Причем аж в ткацком цеху!
Фабрика была для Астрид всем. Каждый день, вернувшись домой с работы и плюхнувшись на кухонный стул, она растирала опухшие ноги и подробно пересказывала все, что произошло. Мотальщицы, эти зазнавшиеся твари, требуют, чтоб им платили на двадцать пять эре больше, чем ткачихам. Одному тупому финну прищемило ногу на складе пряжи, и поделом придурку. Биргит скоро станет бабушкой, хоть ей всего-то тридцать четыре. Ну и неудивительно — и сама она шалава, и обе ее дочки такие же, кстати, Мод и Монкан тоже так считают...
Мод и Биргит, Монкан и Барбру; имена пролетали мимо Кристины, даже не представлявшей, кому они принадлежат. И все же в ее мозгу на основании рассказов Астрид сформировался вполне конкретный образ фабрики. Это самая современная текстильная фабрика во всей Швеции. Должно быть, она сверкает сталью. Полы всюду паркетные — этого требует технология. Стало быть, полы сверкают. Ткацкие станки — полностью автоматические, следовательно, людей в цеху почти что нет.
Действительность оглушила ее Когда мастер распахнул дверь в ткацкий цех, который Кристине предстояло подметать в течение каникул, ощущение возникло именно такое: что ее ударили по ушам. Там было так темно! И до того некрасиво! Машины, выкрашенные блекло-зеленой, как крылья кузнечика, краской, а паркет — выщербленный и потрескавшийся, словно после бомбежки. Но самое страшное было не это. Самое страшное — что глухое, почти неслышное урчание, стоило ей переступить порог ткацкого цеха, превратилось в рычание; это был бешеный рев существа, способного на все, что угодно, — безумного, избивающего ее и терзающего все ее тело. Гротти, успела она подумать, пока еще могла думать. Рычит Гротти, хочет живого мяса для своей мельницы...
Так что, не дожидаясь летних каникул, она дрожащей рукой набрала номер отдела кадров госпиталя. После нескольких кратких вопросов все было улажено. Ее ждут на следующий же день по окончании занятий в школе. Или в любой день, когда ей удобно. Младшего персонала у них не хватает.
