— Всё, с походами я завязал, — сказал я.
Джафи ответил:
— Что ж, нам все равно готовить ужин, а я вижу, за эти выходные мы все подчистили, придется спуститься и прикупить еды.
— Ох, чувак, ты разве не устал? Ложись спать, завтра поедим. — Но он лишь печально натянул сапоги снова и вышел прочь. Все разъехались, вечеринка кончилась, как только обнаружили, что мы с Джафи исчезли. Я затопил печку, лег и даже немного поспал — как вдруг стемнело, вошел Джафи, зажег керосиновую лампу и вывалил на стол покупки, и среди них были аж три плитки шоколада «Херши» — для меня. Это был самый великолепный шоколад в жизни, который я ел. Еще он принес моего любимого вина, красного портвейна — тоже только ради меня.
— Я уезжаю, Рэй, и прикинул вот, что мы с тобой могли бы немного это отметить… — Его голос затих печально и устало. Когда Джафи уставал, а он часто совершенно изматывал себя походами или работой, его голос становился отдаленным и маленьким. Но вскоре он собрал воедино все свои силы и начал готовить ужин, и запел у плиты, словно миллионер, топая сапожищами по гулким половицам, подравнивал букетики цветов в глиняных горшочках, кипятил воду для чая, пощипывал струны гитары, пытаясь хоть немного меня приободрить, пока я лежал, уныло уставясь в джутовый потолок. То была наша последняя ночь, мы оба это ощущали.
— Интересно, кто из нас умрет первым, — размышлял я вслух. — Кто бы вперед ни умер, возвращайся обратно, призрак, и дай им ключ.
— Ха! — Он принес мне ужин, и мы сели по-турецки и зачавкали, как и множество ночей прежде: и только ветер ярился в океане деревьев, да зубы наши хряпали простую и скорбную пищу бхикку. — Только подумай, Рэй, как было на этом вот самом холме, где стоит наша избушка, тридцать тысяч лет назад, во времена неандертальцев. Ты соображаешь: в сутрах говорится, что существовал Будда тех времен — Дипанкара?
— Тот, который никогда ничего не говорил!
— Неужели ты не видишь всех этих просветленных людей-обезьян: они сидят у ревущего костра, собравшись вокруг своего Будды, ничего не говоря и все зная!
— Звезды были теми же самыми, что и сегодня.
Позже к нам поднялся Шон и тоже сел, скрестив ноги, коротко и грустно поговорил с Джафи. Все кончилось. Потом пришла Кристина с обоими детишками на руках — она была хорошей сильной девушкой и могла ходить по горам с тяжелой ношей. Той ночью, отправившись спать под свой куст роз, я стал оплакивать внезапную холодную тьму, упавшую на нашу избушку. Она напоминала мне первые главы жизнеописания Будды — когда он решает покинуть дворец, оставить скорбеть свою жену и дитя, своего несчастного отца и ускакать на белом коне, когда он обрезает в лесах золотые волосы и отсылает коня с плачущим слугой обратно, и когда пускается в скорбное путешествие по лесу, чтобы навсегда отыскать истину. «Подобно птицам, что собираются в полуденных деревьях, — писал почти два тысячелетия назад Ашвагхоша, — а с приходом ночи все исчезают, — так и разделения мира.»
На следующий день я собирался сделать Джафи что-нибудь вроде странного маленького прощального подарка, но у меня уже не оставалось ни денег, ни особенных идей, поэтому я просто взял крохотный кусочек бумаги — с ноготь большого пальца — и старательно написал на нем печатными буквами: ДА ВОСПОЛЬЗУЙСЯ ЖЕ АЛМАЗНЫМ РЕЗЦОМ МИЛОСЕРДИЯ, — и когда мы прощались на пирсе, я его ему вручил, он прочел, сразу положил себе в карман и ничего не сказал.
Последнее, за чем его видели в Сан-Франциско: Психея, в конце концов, оттаяла и написала ему такую записку: «Встретимся у тебя на судне прямо в каюте, и я дам тебе то, чего ты хочешь,» — или что-то в этом духе, поэтому никто из нас не стал подниматься на борт, чтобы проводить его до самой каюты — там его ожидала Психея, чтобы устроить последнюю страстную сцену любви. Подняться позволено было только Шону, и он болтался там, Бог знает чего дожидаясь. Поэтому после того, как мы все помахали рукой, попрощались и ушли, Джафи с Психеей, как подразумевалось, позанимались в каюте любовью, и она после этого разрыдалась и тоже стала проситься в Японию, а капитан уже приказал всем провожающим покинуть борт судна, а она сходить на берег никак не хотела, поэтому в конце произошло вот что: судно уже отчаливало, когда Джафи вышел на палубу с Психеей на руках и сбросил ее с парохода — силы у него хватало на то, чтобы отшвырнуть девчонку от борта на десять футов, на самый пирс, где Шон ее и поймал. И хотя это было не совсем в духе «алмазного резца милосердия», ну да ничего — ведь он же хотел перебраться на этот свой другой берег и приступить к собственным делам. А дела его касались Дхармы. И сухогруз вышел в море сквозь Золотые Ворота и дальше, к глубоким валам серого Тихого океана и через него, на запад. Плакала Психея, плакал Шон, всем было грустно.
Уоррен Кафлин сказал:
— Очень плохо: он, вероятно, сгинет в Центральной Азии, где-нибудь на рядовом, спокойном переходе из Кашгара в Ланчжоу через Лхасу, пропадет вместе с караваном яков: он будет торговать кукурузными хлопьями, английскими булавками и швейными нитками разных цветов, время от времени взбираться на Гималаи, в конце концов, просветит самого Далай-Ламу и всю его шарагу на многие мили вокруг, и о нем никто никогда больше не услышит.
— Не пропадет, — сказал я. — Он нас слишком любит.
А Алва заметил:
— Все равно все заканчивается слезами.
Теперь, словно палец Джафи указывал мне путь, я тронулся на север, к своей горе.
Было утро 18 июля 1956 года. Я спустился и попрощался с Кристиной, поблагодарил ее за все и зашагал вниз по дороге. Кристина махала мне с заросшего травою двора.
— Здесь теперь станет одиноко — все разъехались, и по выходным больше не будет попоек. — Ей, на самом деле, нравилось все, что тут происходило. Так она и стояла босиком у себя во дворе с маленькой босоногой Праджной, а я уходил прочь по краю пастбища.
Путешествие на север оказалось легким, как будто бы со мною оставались наилучшие пожелания Джафи, чтобы я добрался до своей горы: их можно было хранить вечно. На 101-м я сразу же сел к одному преподавателю общественных наук — сам он был из Бостона, а теперь пел на мысе Кейп-Код и не далее как вчера грохнулся в обморок на свадьбе у своего корефана, поскольку до этого долго постился. Когда он высадил меня в Кловердэйле, я закупил себе припасов на дорогу: салями, клин «чеддара», «Рай-Крисп» и еще немножко фиников на десерт, и аккуратно завернул все в упаковки. С нашего последнего совместного похода у меня остались орешки и изюм. Джафи сказал мне тогда:
— На сухогрузе мне они не понадобятся. — С уколом грусти я припомнил, насколько серьезен Джафи всегда был по поводу еды, и пожелал, чтобы весь мир был столь же серьезен по этому поводу — вместо своих дурацких ракет, машин и взрывчатки: ведь они там тратят все деньги, отпущенные на еду, все равно только на то, чтобы оторвать друг другу головы.
Пообедав за гаражами, я прошел около мили по дороге до моста через Русскую Реку, где и застрял на целых три часа в серой хмари. Но зато потом меня неожиданно подвез какой-то фермер с нервным тиком, от которого у него дергалось все лицо: он ехал с женой и сыном; недалеко, до городка под названием Престон, где один дальнобойщик предложил довезти меня до самой Эврики («Эврика!» — завопил я), а потом разговорился и сказал:
— Шут его знает, но мне иногда одиноко кататься по ночам — поговорить хочется. Хочешь, я довезу тебя до самого Крезнт-Сити? — Это было не совсем по пути, но все-таки немного дальше, чем Эврика, поэтому я согласился. Парня звали Рэй Бретон, он вез меня двести восемьдесят миль — всю ночь напролет, под дождем, болтал без умолку — про всю свою жизнь, про братьев, жен, сыновей, про своего отца, — а в Гумбольдтовском Заповеднике (где растут секвойи), в ресторанчике «Арденский Лес» я сказочно пообедал: жареные креветки, громадный пирог с клубникой и ванильное мороженое на десерт, целый кофейник кофе, и он за все заплатил. Я сбил его с темы его личных неприятностей на тему Последних Вещей, и он сказал: — Ага, те, кто хороший, остаются на Небесах, они были на Небесах с самого начала. — И это было очень мудро.
Мы ехали дальше сквозь ночной дождь и прибыли в Крезнт-Сити на рассвете, в сером тумане: это маленький городишко у самого моря, мы поставили машину прямо на песке и проспали целый час. Потом он меня оставил, предварительно накормив завтраком: яичницей с оладьями, — возможно, ему осточертело постоянно за меня платить, и я стал пехом выбираться из Крезнт-Сити и дальше — по дороге на восток, Шоссе 199, чтобы снова выйти на 99-ю трассу, которая запулит меня в Портленд и Сиэттл быстрее, чем более живописная, но медленная дорога по берегу.
Я вдруг почувствовал в себе такую свободу, что аж зашагал прямо посреди дороги, голосуя, — в общем, перся, будто какой-нибудь китайский святой в Никуда и нипочему: я двигался к своей горе, чтобы возрадоваться. Бедный ангельский мирок! Меня вдруг все перестало колыхать — дойду и пешком. Но единственно лишь потому, что я выплясывал по самой середине, плевав на всё, все немедленно начали меня подбирать — старатель с маленьким трактором на прицепе, который буксировал его сын, и у нас с ним завязалась долгая беседа о лесах, о горах Сискию (через которые мы как раз ехали, направляясь к перевалу Гранта в Орегоне), о том, как хорошенько запекать рыбу: он сказал, что для этого нужно лишь развести костер на чистом желтом песке у ручья, потом загасить его, расчистить место и закопать рыбу в горячий песок, оставить ее там на несколько часов, потом вытащить и отряхнуть от песка. Его очень заинтересовал мой рюкзак и мои планы.
