— Они где-то жили, где революция поздно началась, а потом сразу война. Так дедушка папе рассказывал, что за городом у них был расстрельный бугорок, и они туда ходили смотреть: белые, красные, белые, красные, потом немцы, партизаны, немцы, партизаны, по очереди. Почти каждый день.
11
— Ей уже лет сорок, наверное, постарше меня будет, а имя, как бабушек называли: Муся, Муся. Вообще она Мустафа, но так девочку нельзя называть, так что Муся. Я месяца три назад ехал с операции, меня папа отвозил домой, я еще такой весь был — фью-фью. И папа меня хотел развлечь, а он знает, я историю люблю, сам он не очень. И говорит мне: знаешь, твой дед во время войны отвечал за переселение месхетинцев? Их вывозили и куда-то переселяли, Берия написал Сталину, что они не уважают советскую власть. И твой дед этим занимался. Видит — у меня глаза на лоб лезут, и быстро так говорит: нет, нет, он не из домов выселял! За это отвечал другой человек. Он только за переселение отвечал. Я тогда начал думать: кого встречу — признаюсь. А с Мусей мы познакомились в Праге, она там переводчица в какой-то миссии. Так и разговорились, кто откуда, ну, она говорит: месхетинцы. Я ей говорю: знаете, мой дедушка вас переселял. А она говорит: а мой списки утверждал, так старался, чтобы поменьше.
12
— Прабабка мужа с войны домой не пустила, три дня не пускала. Она знала день, когда его поезд приходит, и с утра колотилась. Она работала в шахте, валилась спать, в чем стоит, рук не мыла по три дня, так они жили, война. Тут вымылась, волосы стала завивать. У нее ничего не было, один чемодан, но она его очень берегла. Она всегда умела придумать, очень была элегантная, даже в совке — так она волосы на вилку накрутила, как на щипцы: зажимаешь тряпкой, нагреваешь черенок и крутишь. Такая вот. И достала свою довоенную одежду, белье шелковое, платье, бусы. Она даже краситься умела чем-то, хотя ничего не было. Накрасилась. В шесть утра начала, а поезд приходил в пять вечера. И вот он стучится — она не открывает. Ну, бабы прибежали, общежитие, все всё знают, восемь человек в комнате на нарах. Ее, которые с ней в комнате: «Рая, открывай!» Ничего. Вломились, короче. А она стоит перед зеркалом, так смотрит, сяк смотрит, каблуки у нее, косынка на плечах, что-то. Ей говорят: «Райка, ты чего мужа не пускаешь?» А она говорит: «Зачем?»
13
— Про эти вещи мне можно не рассказывать, мой дядя, дедушкин старший брат, мне про них всю жизнь рассказывает. Их НИИ куда-то переправляли на барже вниз, от немцев подальше, человек двести. И вдруг летят самолеты, они обычно причаливали и прятались, а тут видят — свои. Обычно они быстро причаливали и бежали прятаться, а тут остались. И вдруг бомбы, свои бомбят. Женщину одну оглушило и его тоже как-то ударило. Он очнулся в воде, она лежит на доске без сознания, но еще жива. Сентябрь, вода холодная, он видит — надо плыть, уцепился за ее доску и стал толкать — и себя, и ее. Толкает, толкает и вдруг видит — вода перегорожена, как забором, но проход есть. Он заплыл в этот проход и ее протолкнул, а там вся река превращена в частый лабиринт железными решетками, короче, лодке не пройти, в этом весь смысл, и чужому не выпутаться. Ну, он был математик и что-то про это понял, решил — пока не замерзну насмерть, буду пытаться. И выбрался, а как — не помнит, помнит только, что женщину оставлял, плыл на разведку, а потом назад — и ее толкал, и назад страшнее
всего было. И выплыли они знаете где? В Питере, в блокаде. Так что про эти вещи можете не рассказывать мне.
Пьеса, задуманная как либретто оперы
Посящается Борису Филановскому, который все это и вообще.
Действие пьесы происходит примерно в 10:30 9 мая 2015 года, в день 70–летия победы.
Водитель «скорой»: Дорогу, дорогу! Ветерана везем. Дорогу, ветерана везем. У ветерана сердце, пропустите.
Толпа, идущая на парад: А что это он?
Водитель «скорой»: Только назначили, перенервничал.
Толпа, идущая на парад: Сколько лет-то дали?
Водитель «скорой»: Восемьдесят три. А вчера-то было только сорок два. Перенервничал.
Толпа, идущая на парад: Эк ради нас человек терпит.
Водитель «скорой»: Ничего, еще пару лет поживет. Пропускайте, сограждане.
Толпа, идущая на парад: Пропустим, пропустим!
Водитель «скорой»: С праздником вас, сограждане.
Толпа, идущая на парад: Со светлым нас воскресеньем.
Две девочки рассказывают историю в пустом классе (параллельно друг другу в разных концах сцены). Свидетель за учительским столом проверяет тетради.
Первая девочка: Вторая девочка: Подошла, говорю: «Давай телефон». Подошла, говорит: «Давай телефон». Я говорю: «Зачем?» Она вынимает, дает. Она отобрала. Я говорю: «Давай часы». Потом говорит: «Давай часы». Она: «Зачем?» Я дала. Говорю: «Время посмотреть». Зажигалку тоже забрала. Зажигалку еще хотела, я не дала. Потом я ей говорю: «Поцелуй меня». Потом она мне говорит: «Поцелуй меня». Все на парад ушли, в классе одних наказали нас. Все на парад ушли, в классе одних наказали нас.
(Я ее только легонько ткнула, а она как завизжит, идиотка.) (Я не хотела крутиться, она в спину меня тыкала карандашом). Она потом говорит: «Отдай телефон». Я потом говорю: «Отдай телефон». Я ей зажигалку вернула и ушла. Она отдала телефон, а часы забрала, зажигалку тоже забрала — и ушла.
Девушки (несколько) и Свидетель в вагоне метро, украшенном к 9 мая.
Девушки: А вы офицер, да? Вы офицер?
Свидетель: Еще какой.
Девушки: А какой, какой? Три полумесяца — это какой?
Свидетель: Три полумесяца — это раненый, раненый офицер. Видите, они золотые. Золотые, боевые. На Тверской границе я служил. Получил вилами в грудь, видите — вот, вот и вот? (Показывает три дырки в ряд.) Но Москву от мужиков отстоял.
Девушки: Фу, пограничник. Фу, фу, опрессор своего народа. Фу, дискурсивный враг.
Свидетель: I had educational and social disadvantages.
Девушки: Мы за вас помолимся.
Два мальчика на детской площадке. Свидетель сидит на лавочке и попивает пиво в стороне, смотрит на играющих детей.
Первый мальчик: Давай в «позор» играть! Чур, ты первый.
Второй мальчик: Про что играем?
Первый мальчик: Ну-у-у… Давай про спрятанный хлеб!
Вместе, хором: Раз — два, началась война!
Первый мальчик: Бум! Бум! Я немец с ружьем, открывай избу!
Второй мальчик делает вид, что открывает избу.
Первый мальчик (делая вид, что целится из ружья второму мальчику в живот): Хлеб есть?
Свидетель из Фрязино (внезапно): Выше целься.
Первый мальчик (целясь второму в голову): Хлеб есть?
Второй мальчик: Есть.
Первый мальчик: Да ты сопротивляйся сначала, так неинтересно.
Второй мальчик: Нет, хлеба нет.
Первый мальчик: На колени, советская гадина!
Второй мальчик нехотя встает на колени.
Первый мальчик: Хлеб есть?
Второй мальчик: Нет, нет!
Первый мальчик (делает вид, что передергивает затвор): Чик-чик.
Второй мальчик: Есть, есть!
Первый мальчик (беря второго мальчика за подбородок): Как тебя зовут?
