Дмитрий Владимирович машинально посолил котлету, отделил вилкой кусок, пожевал, снова посолил оставшееся на тарелке и продолжал:
— Вероятно, дело состоит в том, что при переводах с иностранных языков этих писателей современные переводчики пользуются языком сегодняшним и таким образом делают эти произведения близкими современному читателю. И может быть, если бы кто-нибудь взял на себя труд просто перевести на современный язык радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», оно бы воспринималось читателями, особенно молодыми, совсем иначе. Ведь мы переводим на русский язык «Слово о полку Игореве». Правда, при этом мы рядом даем, как правило, и текст оригинала. Может быть, такое издание нужно осуществить и в отношении Радищева?.. — обратился Дмитрий Владимирович к бате.
— Насчет того, чтоб заглянуть в самого себя, это правильно, — сказал батя. — И что не прямо смотрит молодежь…
Батя стал длинно рассуждать о том, что молодежи нужно побольше серьезности и, как вдруг учено выразился батя, «фанатичной преданности делу».
— Преданности — да, — блеснул очками Анатолий Петрович. — Но не фанатичной. Был такой философ Юнг, который писал, и, по-моему, справедливо, что фанатизм это сверхкомпенсированное сомнение.
— Что значит «сверхкомпенсированное»? — спросила Лена.
— Люди всегда сомневаются, — ответил Анатолий Петрович. — Это одно из приспособлений, которое помогло человечеству в его развитии. Но люди борются со своими сомнениями. И это тоже хорошо. Даже прекрасно. Иначе этот мир застыл бы. Поэтому людям часто приходится друг друга и самих себя убеждать и переубеждать. Но иногда сомнения бывают такого рода, что подтачивают человека, как червь. И бывает так, что человек не выносит на свет своих сомнений, а прячет поглубже от себя и от других. Он просто не хочет их знать. Он их не просто компенсирует своим поведением, он их сверхкомпенсирует. Он и становится фанатиком.
— Я не знаю, кто и что компенсирует, — возразил батя, — но, когда много сомнений, мало дела. А нам от молодежи нужны дела, а не сомнения.
— И дела, и сомнения, — мягко сказал Анатолий Петрович. — Мы должны научить их больше думать, шире смотреть на мир. Мы все-таки очень виноваты перед этим поколением. Слишком часто мы ошибались, поступали не так, как велела нам совесть, выращивали в самих себе фанатиков.
Мама еще больше поджала губы.
— Не знаю, как вы, — глядя на стол, сказал батя, — а я так не чувствую своей вины. Думаю, что и Ромка не считает меня виноватым. Я думаю, что мы победили в войне и передали им хорошее, мирное время. И передали им его для работы, а не для сомнений.
В общем, не понравились они друг другу. Батя спросил у Лены, чему она учится в консерватории, и начал объяснять, почему он любит оперу «Кармен» и в этой опере арию тореадора и почему современные оперы ему меньше нравятся, хотя, по-моему, слушал батя современные оперы только по телевизору и всегда выключал его на середине. У него совершенно нет музыкального слуха. А мама, которая любит музыку и понимает ее, которая, когда остается одна, крутит на радиоле пластинки с Чайковским, даже когда Лена заиграла на рояле, сидела все с тем же каменным выражением лица.
К себе они родителей Лены не приглашали и больше с ними не виделись. А в остальном у нас все тихо и мирно. Особенно умиляются мои новые родственники, когда я выхожу погулять с Маринкой. Платьев разных, пальтишек, ботинок, ботиков, туфелек у нее столько, что, по-моему, хватило бы на средний детский сад. Когда она выходит со мной, бабушка цепляет ей на голову какой-нибудь особенно яркий бант — эти банты делают теперь из капроновых лент, и они сидят на детской голове, как огромные мотыльки. Затем, когда мы с Маринкой уже оказываемся на улице, я вижу, что Анатолий Петрович и Анастасия Львовна стоят рядышком у окна за занавеской и умиленно смотрят на нас. Им кажется, что они не видны с улицы.
Маринка — человек серьезный и самостоятельный. «Я сама». Когда ее пытаются кормить, она отвечает «я сама», когда я беру ее на руки, чтоб перенести через улицу, она тоже говорит «я сама», когда я хочу подсадить ее, чтоб она взобралась на железную лесенку в парке перед нашим домом, она говорит «я сама», больно ударяется коленкой, но забирается на самый верх.
Очень бы мне хотелось покатать ее на мотоцикле. Наверное, после первой же поездки она заявила бы, что в следующий раз поедет сама. Но покатать ее я не решаюсь. Не хочется напрасно мучить хороших людей.
Маринка так же часто, как другие дети говорят «почему», спрашивает обо всем: «Какая от него польза?» Какая польза от троллейбуса, от кошки, от водопроводного крана, от дерева, от всего на свете.
— А какая от тебя польза? — спросил я у нее однажды.
— Я бабушке хорошо кушаю, — не задумываясь, ответила Маринка.
Что-то такое было со мной ночью… Не то полусон, не то полубред. Мне снилась логическая задача. Мне ее задал когда-то Николай. Я не смог ее решить. Что-то нам помешало, и он не успел объяснить мне решение. Потом мы оба забыли об этом, и я никогда не вспоминал этой задачи.
Во сне я увидел большую квадратную комнату с белыми стенами, белым потолком и белым полом. Линолеум. Дверей нет. Нет и окон. Не видно источников освещения. Но свет ровный, дневной. В центре — два одинаковых кресла, похожих на зубоврачебные. Это электрические стулья. Один подключен, к сети, а второй нет. Между креслами — палач. Это Николай. Но он не похож на себя, он ниже, в белом халате до пят, с белым поварским колпаком на голове и с белым, словно обсыпанным пудрой, лицом.
Все зависит от того, какой стул я выберу. Я могу задать Николаю только один вопрос. Всего один. Он ответит на него только «да» или «нет». Но мне известно, что палач один день говорит правду, а другой — неправду. И какой день сегодня — я не знаю. Нужно найти этот единственный вопрос, который может меня спасти.
Я представил себе, как по всем нервам проходит горячая электрическая волна, как они съеживаются и чернеют, и вдруг на меня нашло это самое серендипити. Меня словно озарило. Я понял, каким должен быть вопрос.
Нужно показать на любой из стульев. И спросить: сказал ли бы ты вчера об этом стуле, что он подключен?
Теперь обозначим этот стул буквой «а» и представим себе, что он подключен. Представим себе также, что вчера Николай говорил правду. Тогда вчера он сказал бы «да», но сегодня он говорит неправду и поэтому скажет «нет». Значит, я должен выбрать стул «в». Если же наоборот, если вчера он говорил неправду, значит, о стуле «а» он вчера сказал бы «нет», а сегодня скажет «да». Так же получится и со стулом «в». Значит, нужно выбрать тот стул, о котором он скажет «нет».
Я все это понял как-то мгновенно. Но вместо того, чтобы спросить «Сказал ли бы ты вчера об этом стуле, что он подключен?», я спросил у палача Николая: «Она тебя любила?» Мне стало неважно, на какой стул я сяду.
Я проснулся, потянулся к сигаретам на тумбочке. Лена спала на соседней постели, и не было слышно ее дыхания. Наши кровати стояли рядом. Модные кровати с полированными, деревянными спинками, сделанные где-то в ГДР. Днем на них лежит большое бархатистое покрывало, так что получается одна огромная квадратная тахта.
— Который час? — рассеянно спросила Анастасия Львовна.
— Девять. Без четверти.
Теща покачала головой.
— А день какой?
— Пятница.
Тот, кто работает на заводе, всегда знает, какой день. Уж он не ошибется. И какая декада, он тоже не забудет. Работа напомнит. Во всяком случае, на нашем заводе.
— В каком-то фантастическом рассказе, — сказала Анастасия Львовна, — я читала… Действие там происходит на отдаленной планете. Она оборачивается намного быстрее, чем Земля. Поэтому там день — ночь, день — ночь. Очень короткие сутки. А я читала это и думала, что так мчится время в пожилом возрасте.
— Наш парикмахер Миша говорит, — возразил я, — что и в молодом оно как велосипед на спуске — катится вперед и не имеет заднего хода.
— Как велосипед, — улыбнулась теща. — А здесь по-другому. Как ваш мотоцикл. Или самолет. С возрастом ощущение времени становится совсем другим. — Она задумалась. — Хотя все остальные чувства, у женщин, во всяком случае, в шестьдесят остаются такими же, как в двадцать.
— Как это все?
Я с сомнением посмотрел на Анастасию Львовну.
— А вот так. В этом и состоит наиболее трудное и горькое из всего, что переживает пожилая женщина. Чувства те же что в восемнадцать, а возможности совсем другие.
— И так у всех?
— Думаю, что у всех,
Я как-то по-новому посмотрел на свою тещу. Никогда мне такое не приходило в голову. Но если то, что она сказала, — правда — а зачем ей врать? — то, наверное, она постоянно ощущала, что Лена, я, наши ребята всегда относимся к ней, как к существу совсем другой породы. А она себя чувствует такой, как мы. Тут нужно что-то делать.
