Нынешние-то книги последние крохи желания жить способны отобрать. В том числе и эта, где я сижу как в клетке, успешно/безуспешно пытаясь вас развлечь.
Кто теперь поможет нам полюбить жизнь, спрашивается? Мастера искусств нынче тоже норовят – украсть, убежать, затаиться и съесть. Нет, чтобы помочь народу опять полюбить жизнь.
Ведь жизнь – это женщина, и если ее не любить, она превращается в чудовище…
…………………………………………………………………….
Крюк был, даже два. Тыщу лет назад Катька вбила под гамак, когда собиралась тут жить и свои телеса в гамаках тешить. Один в березу, другой в ольху. Гамак под ее задницей сразу оборвался, да и сгнил давно, а крюки остались.
Валентина Степановна взяла клещи и нож поострее, пошла колупать ольху – вытащить крюк. Тоже время ушло, еще Тамарка прибежит, телевизора насмотревшись.
Нет, не прибежит. Никто не прибежит. Попрятались и обсуждают, завтра потянутся, а завтра мы уже тю-тю. Интересно, куда мы тю-тю, да ладно, не моего ума дело, – подумала Валентина Степановна. – Хуже, чем сейчас, что ли? Хуже, чем сейчас, быть не может. Если Там ничего нет, так и пусть ничего нет, не успеем понять, а если Там что-то есть, так она готова – с любым ангельским чином, да хоть с генер-ангелом каким, за свою жизнь говорить, пожалуйста! А если и Там честных людей никто не слушает, так пошли они все в свое небо к такой-то матери.
Чего ради жить? Не отдаст Катька Верку. Будет под нее своего Времина доить. Значит, куковать тут одной зимой и летом одним цветом. «Сопьюсь, – подумала Валентина и тут же азартно возразила сама себе, – а вот и не сопьюсь. Вот и не сопьюсь! И лежать, как мама Сима, три года в параличе не буду».
Эх, черт, помидоры… А, пускай Тамарка соберет. Пропал дом, Катька его в два счета продаст. Пропала земля. Каждый клочок тут на брюхе облазан и потом полит, двенадцать соток родимых. Шестнадцать почти годков на карачках с утра до ночи, точно смертные грехи замаливала…
Да разве она одна так? По всей земле на своих клочках тетки ползали на коленках – не свои грехи перед своей землей замаливали. И по всей земле, на мамаш своих сверху вниз смотря, презрительно ухмылялись парни и девки – вот чего еще выдумали за десять рублей ковыряться, удавиться можно.
Проще надо жить, мамаша, проще. Ограбить кого-нибудь – и в Тунис. На чужое море, на чужие хлеба…
Пропала земля!
А она в красных сапогах сидит и воображает. Торжествует! Мать продала, дочь продала, позор свой продала – и красуется на всю Россию.
Не дам я тебе торжествовать. Не пройдет твой фокус.
Обладила что надо на чердаке, примерилась. Может, тряпицу подстелить? Шурка весь обгаженный был тогда. Подстелю. Нечего людям свое дерьмо оставлять, хватит с них Катьки, которую после себя оставлю.
Теперь записку. Валентина Степановна крякнула в досаде – давно ничего не писала, рука стала как копыто.
Что там пишут-то? Шурка написал, что «никого не винить». Нет, не пойдет, «никого не винить»! Кстати, кому писать, непонятно. Людям? Вообще людям? Милиции?
Глупости, напишу Тамарке. Она и придет за телом, так. Больше некому.
Валентина Степановна помыла остатную посуд у, поставила телефон на зарядку, надела приличное черное платье с белым воротником и вырвала лист бумаги из Веркиной школьной тетради.
«Тамара! – написала Валентина Степановна. – Я на чердаке. Ты меня прости и устрой все по-человечески. Деньги, все что есть, на столе на кухне. Позвони Кате и скажи, ее телефон у меня в телефоне записан “Катька”. Прошу после моей смерти в моей смерти никого не винить, а что у меня дочь прости-господи, это мой крест. Я его несла всю жизнь и больше нести не могу. Перед людьми стыдно, хотя люди сами сволочи хорошие…»
Тут Валентина Степановна почувствовала, что забирается в дебри парадоксальных рассуждений, и последнюю фразу вычеркнула. Осталось просто – «перед людьми стыдно».
«Тамара, весь мой урожай твой, еще раз прости меня, голубка. Но ты тоже виновата. Зачем ты не прогнала этих гадов с телевидения? Документы оставляю тоже на столе в кухне. Съезди в город, закажи молебен мне за упокой, а то наш поп, сама знаешь, заладит грех, грех. А где меня не знают, так, может, проскочит. Не хочу больше жить и не буду. Внучке моей Вере подольше не говорите, прошу! Потом скажите, что бабушка заболела и умерла. Не травите девочке душу, столько перенесла. Но когда время пройдет, ты, Тамара, все ей скажи и записку мою покажи.
Валентина Грибова».
Число-то какое? А, в телефоне есть. Вот ведь хитрое животное: лежал мертвый сколько времени, а даты показывает как живой.
Двадцать пятое сентября.
Еще звоночек сделать надо.
– Тамара?
– Ой, Валюша, а я все думаю, звонить, не звонить. Я не знаю, ты как, видела? Программу с Катей видела?
– Видела.
– Валюша, ты на меня сердишься, но я тогда ничего не могла поделать, они такие настырные… Но ты все правильно сказала, хорошо сказала, ты как там? К тебе зайти? Ты что молчишь, Валюшечка?
– Сегодня не надо ко мне заходить. Я спать пойду сейчас, хватит с меня. Ты завтра зайди утром, ладно?
– Валя, а может, мне сейчас зайти? – вдруг заартачилась Тамара. – А что ты там одна сидишь и думаешь неизвестно что. Ты что делаешь, Валь? А давай с тобой посидим, поговорим. Всякое бывает, Валь…
Соглашайся, Валентина Степановна! Одно слово скажи: да, подруга, заходи. Расскажи ей все, что накипело в душе, изойди словами простыми, битыми-перебитыми, поругайся всласть, порыдай, покричи, нарежь-зажарь вдругорядь картошки, напейся, в конце концов, позвони Катьке, обложи ее матюгами – жизнь, Валентина, жизнь… А помидоры, Валя, помидоры какие, ведь созреют не сегодня завтра, а, Валь!
Но Валентина Степановна сказала: «Нет».
Нет.
Завтра, Тамара, завтра.
И приколотила записку к входной двери.
Вот теперь, дорогая моя дочка, и будет у нас с тобой последний и окончательный расчет. Не будет по-твоему. Не будешь ты царить-торжествовать надо мной. Того, что я сейчас над собой сделаю, никогда, ни за какие твои позорные деньги твоя дочь тебе не простит. Не простит и не забудет.
Мой грех – мой ответ, да только по-моему выйдет, а не по-твоему, и выйдет по справедливости. По правде!
Ты останешься навеки одна – и без дочери, и без матери.
Навеки одна. Навеки.
Одна.
Глава тридцатая,
последняя
– Я смотрю, ты перестал фрукты кушать! – фыркнула Эгле, растянувшись на диванчике, в клетчатой кепке и пиджаке с засученными рукавами, чистый парижский гамен, сорванец, мальчишка. Сама пришла – чудо какое-то.
– Ты прости, я про твой дэ эр забыла, но вот тебе подарочек, – она протянула Андрею солидный том Матисса. – Любишь дедушку Анри?
– Кто его не любит. Спасибо огромное! Я, знаешь, так замотался, что и не отмечал никакого дэ эр. Я придумал, кстати, как запомнить годы жизни Матисса. Надо сказать так: художник Анри Матисс родился за год до рождения Ленина – в 1869-м, а умер через год после смерти Сталина – в 1954-м. Но все эти глупости не имели решительно никакого значения в жизни Анри Матисса!
Она засмеялась одобрительно.
– Ты милый. Но глазки грустные. Это из-за девочки? Как у нее дела? Я же видела это шоу по телику, случайно, я не дома была. Ну представляешь, в медицинском центре сидела, зубы лечить, в очереди! И пришлось посмотреть. Ничего не скажешь, круто завертели, не оторваться. Вся очередь прикипела к экрану, врачи даже повылазили из кабинетов, где пациенты вообще?
– Да, – ответил Андрей, – ты вот говоришь, что фруктов нет, а я так с этой историей забегался, что в доме и совсем ничего съедобного нет. Дела у нас пошли удивительные! У нас, ты не поверишь, прямо на глазах очеловечился Жорж Камский. Он почему-то тоже смотрел эту гнусную передачу и по-настоящему возмутился. Жорж кричал! И он не только кричал, а еще и твердо сказал, что Нику он изолирует от этой мамаши. Перевез девочку на другую квартиру, привел психолога, привел воспитательницу хорошую, у него денежки водятся, но он довольно-таки жмот. А тут не узнал я Жоржа и возрадовался! Так что Ника третий день на квартире у Камского, а мамаша мне скандалы устраивает по телефону и приезжала разок с милицией. Я впустил – ищите. Я из ее воплей ничего путного разобрать не мог, но вроде там с бабушкой какое-то несчастье… И, ты представляешь, Жорж позвонил Елене Ивановне и обещал приехать, и рассказы ее прочел! Я уж не знаю, что думать. Невероятный случай перерождения к лучшему…
– Что ты мелешь, какая Елена Ивановна? – нахмурилась Эгле.
– А я тебе не говорил? Извини. У меня такое впечатление, что тебе известна вся моя жизнь почему-то. Елена Ивановна – это его, Жоржа, бывшая учительница, которая написала ему письмо, и…
–Андрейка, много лишней информации, – пресекла его Эгле. – Я тут с тобой хотела одну идею обсудить.
– Да, я весь слушаю.
– Ты, конечно, будешь возражать… – и Королева Ужей принялась высверливать взглядом Андрея. – Но ты должен понять. Андрей, я попала в замкнутый круг и хочу этот круг разомкнуть. Время, время! Я уже не девочка, а сижу все там же, где сидят начинающие девочки. Я денег, настоящих денег, перед которыми все гнется, достать не могу. Теперь не могу. Мне надо сделать что-то решительное, необычное, прозвучать, выделиться, наскандалить, в конце концов, а что? Такие правила у этой игры. Почему бы мне не сыграть по правилам?
