— Я все спал, с тех пор как пришел домой,— сказал он.-=- Вчерашней ночью я, разумеется, не сомкнул глаз.
Агустин смотрел на него кротко, почти ласково. Прежде чем войти сюда, он рисовал себе такую картину: Давид бледный, вялый, безвольный курит сигарету. Он давно знал, что так все кончится. И желание осуществить задуманное определяло его чувства.
— Я уже собирался было уйти,— наивно объяснял Давид.— Какая-то сила толкала меня. Но понемногу это прошло.
Так и должно быть,— сказал Агустин.— Со мной было бы то же самое.
— Ты очень любезен.
Давид произнес это тихим голосом, улыбаясь из темноты.
— У тебя есть сигареты? Может, мне от курева станет лучше.
Агустин порылся в карманах.
Не очень-то они хорошие, но...
— А, неважно.
Они молча курили. Давид заметил, что Паэс в нетерпении дергает ногой. Присутствуя при этом разговоре, он чувствовал себя лишним. «Он очень спешит»,— подумал Давид.
Мендоса резко повернулся, и сигареты высыпались из портсигара. Давид порывисто наклонился, чтобы помочь собрать их; он стал коленкой на ковер, но тут же^замер под жгучим взглядом художника.
— Прости,— сказал он.
Кровь бросилась ему в лицо, и в крайнем смущении он схватил стоявший на столе кувшин с водой; на запотевшем стекле остались следы пальцев, похожие на отпечатки лап какого-то неведомого животного; они медленно растаяли.
Давиду припомнилась первая встреча с Мендосой. У него тогда было такое же выражение лица. Он стоял, облокотившись о мраморную стойку, и помешивал ложечкой кофе. Так же, немного подавшись вперед, он нежно смотрел на Давида. «Он убьет меня». Давид почувствовал, как его охватывает какое-то странное возбуждение, внутри все оборвалось, он похолодел от страха.
— Должно быть, уже поздно,— пробормотал он.
«Если у меня не хватило смелости убить другого, неужели у меня не хватит ее, чтобы позволить убить себя?» Сумасшедшая надежда шептала на ухо: «Посмотри ему в глаза, Давид. Если посмотришь, он не убьет тебя». Давида вдруг охватила ненависть к самому себе.
Глаза его наполнились слезами, и, стараясь скрыть их, он отвернулся. Быстрее! Ну, пожалуйста! Агустин воспользовался этим мгновением. Мишень была в полуметре от него, и он нажал на спусковой крючок. Пуля мягко вошла в грудь Давида.
Давид даже не успел сообразить, что произошло: он наклонился вперед и медленно осел на пол.
— Прости меня,— сказал Агустин,— сам знаешь, так было нужно.
И он резко обернулся, словно ожидая нападения от всего, что окружало Давида и составляло его жизнь.
В звенящей тишине выстрел прозвучал, как удар бича. Тело ничком упало на ковер, пальцы, судорожно сжавшись, застыли.
Со стороны казалось, будто Давид крепко заснул. Руки его вытянулись вдоль тела, как у плывущего кролем, а неподвижные, плотно сдвинутые ноги походили на хвостовой плавник большой рыбы. «Еще минуту назад он был полон жизни,— думал Мендоса.— А теперь из его тела сочится кровь». Темное пятно быстро росло, растекаясь по старому, вытертому ковру.
Мендоса наклонился над трупом и осторожно повернул его лицом вверх. Открытые глаза на запрокинутом лице закатились и походили на безжизненные глаза дорогой куклы или на две бледные далии, повернувшиеся к свету. В смятении Агустин закрыл Давиду веки и поправил голову. Давид был мертв. Тление уже проникло в его бездыханное тело и начало свою работу.
— Он мертв,— объявил Мендоса.
И снова обернулся. Паэс с перекошенным лицом смотрел на него, упираясь ладонями в письменный стол Давида. Стоя на коленях над трупом, Мендоса внимательно оглядел приятеля, и его губы растянулись в усмешке.
— С тобой что-то случилось? — спросил он.
При виде крови с Паэса слетел весь апломб. Он схватил кувшин с водой, который только что брал Давид, и стал пить из него мелкими глотками.
— Ты что, заболел? — услышал он голос Агустина.
Луис не ответил. Он смотрел на расплывавшееся пятно крови и вдруг, обессилев, закрыл глаза.
— А я думал, что ты решил идти до конца,— ехидно процедил Мендоса.
Паэс закусил губу. Он чувствовал себя сломленным, бессильным.
— Я и дошел,— пробормотал он.— Только я не могу видеть кровь.
Сделав над собой огромное усилие, он снова заговорил обычным ровным голосом и сам же удивился своему спокойствию.
— Можешь не говорить об этом,—сказал Мендоса.—Я сам вижу.
Угрюмо уставившись на труп, он чувствовал, как в нем закипает злость. Ему хотелось во всем обвинить Паэса, и мозг его так и сочился ядом.
— В таких вот переделках узнаются люди,— сказал он.— Несколько лет назад, когда я летал с отцом в Лондон, в воздухе отказал один из моторов, и летчик решил, что нам крышка. Пассажиры, узнав об этом, подняли дикий вой. Это было совершенно бесполезно, ведь все мы должны были погибнуть, и все же люди вопили, что есть мочи. Я был потрясен. В недоумении я обернулся к отцу. Он стоял рядом, но не обращал на меня ни малейшего внимания. Как и все, он вскочил с места и вопил, точно зверь. Как ты догадываешься, ничего не случилось. Мы благополучно приземлились, и никто не пострадал. Но этот случай послужил мне хорошим уроком на всю жизнь. С тех пор я привык делить людей на две категории: на тех, кто вопит, и тех, кто молчит.— Он сделал паузу; улыбка, как маска, застыла на его лице, потом он добавил:—Дорогой Луис, ты, я думаю, тоже из тех, кто вопит.
— Дерьмо,— буркнул Луис.
Он снова поднес кувшин ко рту ш жадно стал пить. Он ненавидел Агустина. Будь это в его власти, он бы убил его.
— Ты только, пожалуйста, не распаляйся. Имей хоть немножко уважения к мертвым. Так вести себя не годится. Ты хочешь, чтобы я молчал? А я говорю, что не буду. Мы вместе убили Давида, и я хочу, чтобы ты понял это, и шел за мной до конца. До конца. Понимаешь?
Слова Мендосы падали в пустоту. Луис обернулся. Агустин все еще стоял у трупа и говорил. Луис должен был обернуться, должен был...
— Послушай меня хорошенько,—сказал Мендоса.—Мы замешаны в одном деле и, если нас повесят, то повесят обоих. Или мы оба спасемся. У меня есть пропуск на переход португальской границы в случае необходимости. Но сейчас я хочу, чтобы ты понял одно. То, что ты совершил, называется убийством. Давид уже мертв. Погляди.
Он поднял руку Давида и отпустил ее. Она безжизненно упала.
— Давид мертв, и тебе нечего его бояться. Только живые причиняют зло. А мертвые,— он снова поднял и отпустил руку трупа,— мертвые не страшны.
Мендоса опустился на колени рядом с Давидом и сквозь платок снял с него часы. Они стоялп. Стрелки показывали без четверти два. Агустин встал и огляделся. Луис смотрел на него, бледный, с дрожащими губами.
— Что ты ищешь?
Агустин даже не подумал ответить. Он завел часы и поставил стрелки ровно на девять. Потом взял тяжелое пресс-папье и ударил рукояткой по циферблату. Стрелка намертво застыла под треснувшим стеклом. С большой осторожностью Мендоса снова надел часы на руку Давиду. И опять огляделся.
— Ну, давай же, раскидывай,—презрительно приказал он.— А то не похоже на то, что здесь было совершено ограбление.
Он открыл ящики письменного стола и вывалил на пол их содержимое. Все предметы он брал платком, стараясь нигде не оставить отпечатков пальцев. Листки разлетелись по ковру, покрыли белыми пятнами всю комнату. Мендоса отпер ночной столик, перевернул все в платяном шкафу. Паэс смотрел на него, не двигаясь с места. Вспомнив, что он опирался руками о стол, Луис стер платком свои следы. То же самое он проделал с кувшином. Потом остановился, повернувшись спиной к трупу; лицо Луиса было все в поту, влажный противный холодок пробегал по спине и под мышками.
— А теперь,— сказал Агустин,— ты должен его избить.
Он только что перевернул ящик с бельем и иронически поглядывал на Паэса.
— Избить? — изумился Паэс.— Не понимаю!
— Сейчас объясню. Мы пришли сюда ограбить Давида, но он оказал нам сопротивление. Мы стали драться с ним, и, так как он продолжал сопротивляться, мы были вынуждены стрелять. Теперь тебе ясно?
Лицо Луиса побелело.
— Это глупо. Он же мертв.
— Мертв или нет, а ты должен его избить. Ты сам обещал все исполнять.
— Я только говорил, что сделаю то же, что и ты,— возразил Луис.— А это вовсе не входило в игру.
— Если ты хочешь сказать, что я должен начать первый, пожалуйста, я доставлю тебе такое удовольствие.
Он подошел к трупу и занес над ним руку.
У Луиса вырвался нечеловеческий вопль. Голову его заволакивал туман. К горлу подступала тошнота. Он провел рукой по лбу и, заикаясь, пробормотал:
— Не могу... понимаешь, не могу... Умоляю тебя. Только не это.— Он остановился и совсем охрипшим голосом добавил: — Я заставил Урибе смошенничать в карты.
— Смошенничать?
— Да. Урибе подтасовал ему плохие карты. Я...
Взгляд Мендосы стал металлическим.
