Издалека их увидела госпожа Тербот, которая возвращалась к себе сделать мужу чай. «Счастливые! — подумала она. — Столько лет живут и все обнимаются!»
Здесь так холодно, что Сена почти замерзла. Везде очень красиво. Наверно, Париж задуман как ледяной город, ледяной, как парижане. Ни телефонных звонков, ни писем вот уже два дня. Ох уж это Рождество!..
Моника отложила ручку, солидный черный «Монблан».[67] Она испытывала такую испепеляющую ревность к Ричелдис, что было трудно дышать. Да она двадцать два года держала его на привязи; и он никогда не любил ее по-настоящему! Нелегко было простить Ричелдис долгие пустые годы, лучшие годы жизни Саймона, а с тех пор как у них с Моникой все началось, каждая лишняя неделя, лишний день в разлуке были просто нестерпимы. Когда они были вместе в Лондоне и тогда, в мотеле, Монику даже растрогало бережное отношение Саймона к жене. Она стремилась получить то, чего желала так отчаянно, но не хотела, чтобы это причинило боль Ричелдис и детям. Уже давно было понятно, что Саймону нужно дождаться удобного момента, чтобы объявить им о своем решении. Но теперь, в Париже, в одиночестве, она чувствовала себя совершенно подавленной несправедливостью всего происходящего. Она тосковала по нему, плакала о нем, нуждалась в нем. И почему же, черт возьми, эти скучные, ограниченные люди требовали его присутствия еще десять дней?! Когда чувствуешь такое, тяжело оставаться хрупкой, сдержанной Моникой. Более того, после почти двухнедельной разлуки она уже почти стеснялась писать Саймону, не осмеливаясь сказать просто и прямо, что ощущает.
Сегодня днем пойду в Люксембургский сад и посижу на нашей скамейке. Буду вспоминать наши разговоры. Заказала на вечер наш столик «У Поля». Жалко, что тебя не будет рядом. Первый раз в жизни я ненавижу одиночество. Что ты со мной сделал? Мечтаю оказаться около тебя хоть на миг, пусть в захолустном отеле, только бы не бродить одной по заснеженному бульвару. Прости мне мою любовь, мое желание постоянно видеть тебя. Я просто хочу всегда-всегда быть с тобой, жизнь в разлуке с тобой не имеет смысла.
Письмо, запечатанное в коричневый конверт, получил уже совсем другой Саймон, который окончательно перестал понимать, что с ним происходит. Напоминание о том, как сильно Моника любит его, хотя и льстило ему, но в то же время наполняло неловкостью. Все так изменилось. «Семейная жизнь не всегда бывает гладкой», — говорил он себе.
То, что он услышал о Ричелдис и Бартле, на первый взгляд, давало прекрасную возможность положить браку формальный конец. Но мысль, что его жена принадлежала его старшему брату, была столь унизительна, что ему страстно захотелось восстановить свои права. Ричелдис и Саймон снова стали любовниками. Он все еще злился на нее — за то, что она таким образом затребовала его обратно, за то, что она предала его, за то, что она заставила его «предать» Монику. Но от этого желание обладать ею не утихало, к нему примешивалось первобытное, животное чувство обманутого собственника.
Следующим утром, все еще думая о том, как она предала его, он почувствовал, что рана саднит сильнее прежнего, и, презирая себя, не удержался от вопроса, хорошо ли ей было в постели с Бартлом. Ричелдис расхохоталась.
— В постели?! Дорогой мой, ты, наверное, нимфоманкой меня считаешь.
— Но ты сказала…
— Я сказала, что мне хотелось к кому-то прижаться. Вот и все, что между нами случилось.
— Ты хочешь сказать, что вы даже не раздевались?
— Мы лежали у огня и обнимали друг друга. Вот и все. И он, очень ласково и нежно, сказал, что хотел бы, чтобы мы провели вместе ночь.
— Я его убью.
— Не будь таким глупым. Он, как и я, хорошо знал, что об этом не может быть и речи. Он был пьян, вот и все.
— И все же он пытался. Подумать только, этот человек когда-то был наделен ответственностью…
— О, ну что ты… Милый! Это был важный момент и для него, и для меня; и я не хотела, чтобы мы это скрывали. Поэтому я тебе сказала.
— Ты хочешь сказать, что ты мне не изменяла?
— Интересные у тебя выражения.
Теперь он чувствовал, что его обвели вокруг пальца. Словно Самсон, которого Далила лишила силы. Но он не сопротивлялся, когда она обняла его, и с удовольствием ощутил прикосновение ее шелковистой кожи, живота, полной груди. Повторение вчерашних вечерних радостей было не только неизбежно. В темноте раннего утра он желал именно этого, и даже очень сильно.
Далеко от Лондона, в Лидсе, начинался новый день. Нынешняя жизнь Веры Мак-Манус не шла ни в какое сравнение с безалаберным существованием в доме Бартла. В семь утра Кейт, ее второй муж, приносил ей в постель чай, и они вместе слушали утренние новости по радио. Затем, облачившись в спортивные костюмы, они выходили на тридцатиминутную пробежку: по тропинке, в парк, мимо детской площадки, и потом обратно домой. Затем душ, затем завтрак — мюсли и хлеб грубого помола. С тех пор как Вера узнала, что у нее повышено кровяное давление, они оба помешались на здоровом образе жизни.
Кейт был маленький жилистый мужчина в очках. Злые языки говорили, что он немного похож на Бартла, но Вера, разумеется, утверждала обратное. Во всяком случае, Кейт был не такой тюфяк, как Бартл, который не смог бы пробежать десять ярдов даже для спасения собственной жизни.
В одинаковых спортивных костюмах — ярко-зеленых, с белыми лампасами, одинаковых белых махровых носках (даже кроссовки были одинаковыми, разве что размером отличались: Кейт носил девятый размер, а Вера пятый), супруги даже внешне были немного похожи — оба в очках, оба подчеркнуто аккуратные. Спустившись по лестнице, они с удовлетворением окинули взглядом гостиную: бежеватый ковер без единой пылинки, голые, словно в больнице, стены, не знавшие картинных рам и прочих украшательств. Здесь была строгая мебель. В углу — стереосистема, стеклянный столик с аккуратными стопками журналов «Which» и «New Society». В углу за диваном скромно притулилась Верина виолончель.
Двор перед домом они тоже любили — опрятный, усыпанный гравием участок. В общем, они были довольны своим обиталищем.
— Ключ у тебя? — спросила Вера резко.
Она всегда говорила резко. Возможно, это было следствием лет, прожитых с Бартлом. Она обращалась к Кейту так, будто допрашивала его. И испытывала особое удовольствие, когда получала нужный ей ответ.
— У меня в кармане, дорогая.
Если Бартла спросить, взял ли он ключ, он скажет «да», а потом, через полчаса, признается, что на самом деле ключ в другой паре брюк, которые висят на кресле в спальне. Или выйдет из себя и начнет спрашивать, почему он должен думать о ключах. Для таких, как Бартл, подобное поведение — норма, и изменить это невозможно. В моменты, связанные с закрыванием дверей, Вера всегда вспоминала о нем, и всегда с раздражением. И на этого психа она потратила свои лучшие годы!
Кейт и Вера возвращались с пробежки немного вспотевшие, но это не страшно, ведь сейчас они пойдут в душ.
По дороге они обычно болтали — либо о вчерашнем дне, либо о дне грядущем. Потом умолкали, чтобы не сбить дыхание. Сегодня они говорили о том, что, возможно, приедет газовщик — посмотреть котел центрального отопления.
— Просто прислали открытку, — сказала Вера, — что придут сегодня.
— И даже, — ввернул Кейт, — не сказали, в первой половине дня или во второй.
— Они считают, что все женщины не работают, — сказала Вера.
— Или что кто-то будет целый день сидеть дома. Просто ради них, — сказал Кейт. — И все же, — добавил он, — я продолжаю придерживаться мнения, что газ является наиболее эффективным и экономичным средством для отопления такого дома, как наш.
— Определенно, — согласилась Вера.
— А помню, когда еще не поднялись цены на нефть… С тобой все в порядке, дорогая?
— Мне что-то нехорошо, — пробормотала Вера, схватившись за бок.
Ее лицо исказилось от боли. Она подняла на Кейта расширившиеся от страха глаза. Лицо ее из мертвенно-бледного стало бордовым.
— Тебе нехорошо. Так часто бывает. Бегать на голодный желудок…
Кейт не успел договорить. Вера упала замертво у фонарного столба. Рука ткнулась в собачье дерьмо. Эта деталь навсегда врезалась Кейту в память.
Бартл не узнал о ней. Это был секрет Кейта. Бартл не узнал даже, что Вера умерла, пока несколько месяцев спустя не получил письмо от своего поверенного.
В то утро, когда умерла Вера, ее (в глазах Бога) муж заботился о Мадж и переживал из-за Стефани. Бартл не осуждал сотрудников больницы за то, что они, говоря профессиональным языком, «хотели вернуть миссис Круден в общество». Но он сомневался в успехе этого предприятия. Обострение миновало, по крайней мере, на первый взгляд, но на смену ему пришли беспокойство и жалость к себе. Мадж теперь была убеждена, что существует множество правил по поводу разных мелочей: например, куда ей ступить. И ее мозг, казалось, не мог вместить потока указаний, которыми они, таинственные они, мучили ее. Потом, спустя примерно полчаса, она становилась спокойной и печальной. Как будто безумие оставляло ее, и она начинала осознавать его с жестокой ясностью.
