Итак, час пробил. Элизабет простилась с ним, дружеским тоном сказав: "Спокойной ночи, Иоахим", и он расхаживал теперь по своей комнате. Что он должен был делать, отправляться спать? Он уставился на разобранную постель. Он ведь поклялся себе быть сторожем у ее двери, хранить покой ее божественных снов, которые она всегда видит, восседая на своем серебристом облаке; а тут он внезапно потерял ориентиры, потому что все ограничивалось просто тем, что он должен был устраиваться поудобнее. Он посмотрел на себя сверху вниз и ощутил, что длинный форменный сюртук-- это защита; бесстыдством было то, что люди позволяют себе приходить на свадьбу во фраках, Но, увы, ему пришлось подумать и о том, что пришла пора умыться, и тихонечко, словно совершая святотатство, он стянул с себя сюртук и налил воды в таз для умывания, который стоял на коричневом полированном моечном столике. Как неприятно все это было, как бессмысленно, казалось, что это звено в цепи возложенных испытаний; все было бы куда проще, если бы Элизабет заперла за собой дверь, но она из чувства деликатности наверняка не сделала этого. Иоахим не забыл, что ему уже пришлось побывать в такой ситуации, а теперь на ум с карающей тяжестью обрушились воспоминания о коричневом моющем столике под газовой горелкой и о запертой двери; ужасные воспоминания о Руцене, не менее ужасные, чем проблема, как вообще, живя вместе с ангелом, практически совладать с неприличными мыслями о каком-то там туалете, и так и эдак это будет унижением для Элизабет и еще одним новым испытанием. Он умылся, вымыл руки, делая это бесшумными и скупыми движениями, дабы избежать любого стука фарфором о мрамор, но тут возникло кое-что трудно представимое: кто сможет решиться на то, чтобы вблизи Элизабет прополоскать себе горло? И ему пришлось погрузиться поглубже в жидкий очищающий кристалл, пришлось утопить себя, вынырнуть из более глубокого очищения, словно после крещения в реке Иордан. Правда, что оно дает, это купание? Руцена, испытав его, сделала выводы, Иоахим снова быстро напялил на себя сюртук, застегнув его, как это положено уставу, на все пуговицы, и опять заходил по комнате. В соседнем покое было тихо, и ему показалось, что его присутствие должно угнетать ее. Ну почему она не закричит, как Руцена, закрытой дверью, чтобы он убирался прочь! Тогда, по крайней мере, он имел союзника в лице уборщицы, теперь же он был один-одинешенек, безо всякой помощи. Слишком рано он отвернулся от Бертранда с его легкой уверенностью, и вера в то, что он должен защитить от Бертранда Элизабет, казалась ему теперь просто предлогом. Его наполнило преисполненное страха сожаление: это не ее хотел он защищать и спасать, а принеся ее в жертву, стремился спасти свою собственную душу. Не стоит ли она теперь там на коленях, моля Бога освободить ее от тех уз, которыми она связала себя из чувства жалости? Не должен ли он ей сказать, что он отпускает ее уже сегодня, что он немедленно отвезет ее, если она того пожелает, в ее дом в Вестэнде, в ее прекрасный новый дом, который всегда ждет ее. Пребывая в сильном волнении, он постучал в дверь, ведущую в смежную комнату, в то же мгновение сожалея, что сделал это. Раздался ее тихий голос: "Иоахим". И он, нажав ручку, открыл дверь. Она лежала в постели, а на ночном столике горела свеча. Он застыл в дверях, весь вытянулся словно по команде "смирно" и хриплым голосом проговорил: "Элизабет, я хотел тебе всего лишь сказать, что я отпускаю тебя; не должно быть так, чтобы ты жертвовала собой ради меня". Элизабет была удивлена, но с облегчением восприняла то, что он не подходит к ней как влюбленный супруг. "Ты считаешь, Иоахим, что я пожертвовала собой? -- по ее лицу пробежала легкая улыбка -- Это, однако, пришло тебе в голову с незначительным опозданием". "Еще не поздно, и я благодарю Господа, что еще не слишком поздно... я только сейчас это понял... тебя отвезти в Вестэнд?" Тут Элизабет не смогла сдержать смех: сейчас, среди ночи! Люди вокруг будут явно озадачены. "Может, тебе лучше просто отправиться спать, Иоахим. Все это мы ведь сможем абсолютно спокойно обсудить завтра. Ты, должно быть, тоже сильно устал". Иоахим заупрямился, словно ребенок: "Да не устал я". Мерцающий огонек свечи освещал ее бледное лицо, лежащее на бесцветных подушках в ореоле распущенных волос. Уголок подушки выдавался в воздухе подобно носу, и его тень на стене словно отражала нос Элизабет. "Элизабет, придави, пожалуйста, уголок подушки рядом с тобой, слева вверху",-- попросил он, оставаясь стоять в дверях. "А что такое?" -- удивилась Элизабет и приподнялась, "Он отбрасывает такую отвратительную тень",-- сказал Иоахим. А между тем приподнялся другой уголок подушки, и на стене возникла тень другого носа. Иоахима это злило, он с удовольствием привел бы все в порядок сам и сделал шаг внутрь комнаты, "Но, Иоахим, чем мешает тебе эта тень? Сейчас нормально?" Иоахим ответил: "Тень твоего лица похожа на очертания горной цепи на стене". "Ну так и что из этого?" "Мне не нравится". Элизабет немного побаивалась, что это -- своеобразное предложение погасить свечу, но для нее было приятным сюрпризом, когда Иоахим предложил: "Рядом с тобой следует поставить две свечи, тогда не будет теней, а ты будешь похожа на Белоснежку". Он действительно направился в свою комнату и вернулся со второй горящей свечой. "Забавный ты человек, Иоахим,-- пришлось пролепетать Элизабет,-- и куда же ты теперь намерен поставить вторую свечу? Повесить ее на стену ведь никак невозможно. И, кроме всего, я буду выглядеть, словно покойница между этими двумя свечами". Иоахим задумался над реальным положением дел; Элизабет была права и поэтому он спросил: "Можно я поставлю ее на ночной столик?" "Ну, конечно, можно...-- она немного помолчала, а затем медленно и не без едва заметного внутреннего удовлетворения продолжила: -- Ты же ведь мой муж теперь". Он прикрыл рукой пламя свечи и отнес ее к ночному столику, там задумчиво посмотрел на оба огонька и, поскольку ему вспомнилась их тихая, почти что без свечей свадьба, произнес: "Три было бы более торжественно". Это прозвучало как предложение компенсировать Элизабет и ее родителям всю скромность состоявшегося торжества. Она тоже посмотрела на две свечи; ей пришлось натянуть на плечи одеяло, и только рука, запястье которой было охвачено кружевной оборочкой, мягко свисала за край кровати. Мысли Иоахима все еще витали вокруг той непраздничной свадьбы; но он помнил, что руку эту он держал в своих руках, когда они ехали в повозке. Он успокоился, и из головы почти что вылетело то, из-за чего он сюда вошел; сейчас он снова вспомнил об этом и почувствовал себя обязанным вернуться к затронутой теме: "Ты, значит, не желаешь ехать в Вестэнд, Элизабет?" "Но это же глупо, Иоахим, что же мне сейчас вставать и собираться? Я прекрасно себя здесь чувствую, а ты хочешь выгнать меня". Иоахим нерешительно топтался у ночного столика; тут он как-то вдруг перестал соображать, что вид и предназначение вещей могут меняться; кровать-- это приятная разновидность мебели для того, чтобы спать, у Руцены она была местом страсти и неописуемой сладости, а сейчас она стала чем-то неприступным, чем-то, к краешку чего он не решался даже прикоснуться. Дерево -- это все-таки дерево, но к дереву гроба тоже как-то не очень хочется прикасаться. "Все это так трудно, Элизабет неожиданно выдавил он,-- прости меня". Но он просил простить его не просто потому, что, как она, вероятно, могла подумать, он намеревался поднять ее с постели в столь поздний час, а потому, что он снова сравнил ее с Руценой и -- он с ужасом обнаружил это -- потому, что его почти что охватило желание, чтобы здесь, перед ним находилась не она, а Руцена. И он обратил внимание на то, как все-таки глубоко еще сидит он в
этом болоте. "Прости меня",-- повторил он еще раз и опустился на колени, чтобы поцеловать на прощание белую с голубыми прожилками руку, лежащую на краю кровати. Она не знала, означает ли это со страхом ожидаемое сближение, и поэтому молчала. Его уста прикоснулись к ее руке, и он ощутил свои зубы, которые слегка вдавились с внутренней стороны в губы, словно в край твердого черепа, который затаился в его голове и нашел продолжение в скелете. Он ощутил также теплое дыхание во рту и вросший между косточками нижней челюсти язык, он знал, что ему теперь следует побыстрее уйти, пока Элизабет всего не поняла, Но он не хотел признавать за Руценой столь скорую победу, поэтому, не говоря ни слова, застыл на коленях у кровати, пока Элизабет, дабы напомнить ему о прощании, не пожала ему едва заметно руку, Может быть, он абсолютно преднамеренно неправильно истолковал этот знак, ибо это позволило ему словно бы издалека ощутить ласкающее прикосновение рук Руцены; он не отпустил ее руку, хотя, собственно говоря, он изнывал от нетерпения оставить эту комнату. Он ждал чуда, знака милости, которую Бог должен был ему оказать, и было так, словно вход для милости преграждает страх. Он попросил: "Элизабет, скажи что-нибудь", И Элизабет размеренным тоном, словно это были вовсе и не ее слова, произнесла: "Мы не совсем чужие, но и не совсем близки друг другу", Иоахим спросил: "Ты уйдешь от меня. Элизабет?" Элизабет с какой-то нежностью в голосе ответила: "Нет, Иоахим, я ведь думаю, что нам теперь жить вместе. Не печалься, Иоахим, все изменится к лучшему". Да, хотелось ответить Иоахиму, Бертранд тоже так говорил; но он запнулся, потому что слова Бертранда в ее устах были мефистофельским знаком нечистой силы и зла, а не знаком Бога, чего он ждал, на что уповал и о чем молился. На какое-то мгновение на фоне коричневого столика возник образ Бертранда, затем снова исчез, и это был злой дух, лицо и фигура которого отбрасывали на стену тень в виде горной гряды, И то, что это происходило в такой неподвижности и оцепенении, и то, что так быстро, словно по звонку, все это опять исчезло, было не чем иным, как напоминанием о том, что зло еще не побеждено, что и Элизабет сама еще во власти зла, ибо она выдает его существование в себе его собственными словами и не может разогнать призраки и химеры словом Божьим. Это разочаровывало, но это было и хорошо, трогательным было это человеческое создание, умиляла его слабость, Элизабет была целью небесной, но путь к этой цели земной, и найти, проторить его для них обоих-- вот в чем состояла его задача, невзирая на все его собственные большие слабости; где же все-таки дорожный указатель на пути к познанию в полном одиночестве? Где помощь? На ум ему пришли слова Клаузевица, который говорил, что правда -- это предчувствия и смутные догадки, в соответствии с которыми и поступают, а его сердце смутно предчувствовало, что им в кругу христианской семьи будет дарована спасительная помощь милости, защищая их от того, чтобы им не пришлось бродить по земле в неведении, без помощи и без цели, и чтобы их не смогли превратить в ничто. Нет, это нельзя было назвать условностью чувств. Он выпрямился и нежно провел рукой шелковому одеялу, которым было прикрыто ее тело; он ощущал себя немножечко человеком, который ухаживает за больным," ему казалось, что он хочет погладить больного отца или его посланца. "Бедная маленькая Элизабет",-- сказал он; это были первые ласковые слова, которые он решился произнести. Она освободила руку и погладила его по волосам. "Так поступала и Руцена",-- подумал он. Но она тихо прошептала: "Иоахим, мы ведь еще недостаточно близки". Он приподнялся чуть повыше и присел на краешек кровати, его рука ласково перебирала ее волосы, Затем он наклонился, опираясь на локти, и начал рассматривать ее лицо, которое лежало на подушках и все еще оставалось бледным и чужим, не лицом женщины и не лицом его жены; закончилось это тем, что он медленно, и сам того не замечая, занял рядом с ней лежачее положение. Она немного подвинулась, и ее рука с охваченным кружевной оборочкой запястьем, одиноко выглядывавшая из-под одеяла, покоилась теперь в его руке. Лежа в таком положении, он немного примял форменный сюртук, распахнувшиеся полы обнажили черную ткань панталон, заметив это, Иоахим быстрым движением привел сюртук в порядок и прикрыл полами панталоны. Затем он выпрямил ноги и, дабы не касаться своими лакированными сапогами постельного белья, пристроил их, слегка напрягая, на стул, стоявший рядом с кроватью. Огоньки свечей начали мигать; вначале погасла одна, потом -- другая. То тут, то там слышны были приглушенные шаги по ковровому покрытию коридора, один раз хлопнула дверь, издалека доносились шумы гигантского города, интенсивный транспортный поток которого не затихал полностью даже ночью. Они лежали неподвижно и смотрели в потолок комнаты, на котором отражались полоски света из щелей оконных жалюзи, этот рисунок чем-то напоминал ребра скелета. Затем Иоахим задремал, и Элизабет, заметив это, улыбнулась. А вскоре уснула и она.
