Так что в тот день она быстро управилась с работой — совсем нетрудной, даже слишком нетрудной; имела весьма полезную беседу с коллегами, пофлиртовала с парнем из отдела продаж возле фотокопировальной машины. В обеденный перерыв она приобрела пару дорогущих туфель, о которых мечтала. А вечером встречалась со старой, еще со времен колледжа, приятельницей, и они от души посплетничали, уплетая пиццу.
Она была занята, заинтересована, у нее появился стимул, флирт и новые туфли наполнили ее радужно-эйфорическим настроением; шагая среди огней большого города, она, переполненная энергией, в какой-то момент подумала: как хорошо-то! Если бы ее спросили, была ли она в тот день счастлива, она, наверное, ответила бы утвердительно. Пару раз она почувствовала раздражение, покупая туфли, с сожалением вспомнила о превышении кредита и немного позавидовала подруге, переживавшей бурный роман. Правда, менее счастливой от этого не стала.
Когда Полли вспоминает тот день — день Кэт, — она понимает, что увидела нечто, находившееся далеко за пределами собственного жизненного опыта и представлений о жизни. В тот день Кэт попала в некое жуткое место, которое Полли не могла себе представить. Кэт — такая знакомая, такая родная, такая, в некотором роде, обыкновенная… вот только обыкновенной она никогда не была.
Полли поняла, что до этого не знала никого, кто бы умер. То есть никого из родных и близких. И испытывала недоверие — не столько горечь утраты, сколько недоумение. Нет, нет, это… это невозможно. Только не Кэт. Должно быть, это какая-то нелепая ошибка.
Узнав, что никакой ошибки не было, все, о чем она могла думать: но куда же она ушла? Где она? Где, где? И ей представилась некая черная дыра, куда канула Кэт и где теперь она пребывает, недоступная, беспомощно барахтаясь во тьме.
Когда Оливер прочел письмо Элейн, его точно громом поразило: хоть я и не думал об этом, но да, такая вероятность всегда существовала. Он поймал себя на том, что вспоминает всякие случаи, связанные с Кэт, — и всякий раз в свете произошедшего эти воспоминания приобретают несколько иной оттенок; тот день прошедшей уже недели развеял в пух и прах прежние представления, то, что казалось обыденным, стало совсем другим. «Ты счастлив, Оливер?» — спрашивает Кэт.
Он оплакивал Кэт. Прочел письмо, которое мало что сказало ему — когда, где, как? Разумеется, «почему?» — он не узнал. По прочтении он отложил письмо в сторону, ему стало грустно. Он не видел Кэт и не говорил с ней уже много лет, но всегда мысль о том, что она где-то есть, наполняла его тихой радостью. И вот теперь ее не стало.
Он не задавался вопросом «почему?», он не желал знать — отчего? Но его не покидало смутное, необъяснимое подозрение: то, что случилось, было предрешено, в Кэт всегда было что-то беспокойное, нечто, отдалявшее ее от остальных. За ее наружностью и манерой держаться, глубоко внутри, в ней сидела какая-то черная хворь. Но никто и никогда не видел ее, не замечал. Все видели только ее лицо.
Мэри Паккард наблюдает, как подъезжает по дорожке к ее калитке машина каждого из визитеров, как останавливается, как выходит и осматривается водитель: вроде бы здесь. Потом идет по дорожке через палисадник вдоль лавандовых кустов к двери коттеджа, а Мэри смотрит на него из окна своей мастерской, расположенной в стороне. Она появится, когда посетитель потянется к дверному молотку. «Привет, — скажет она. — Я тут».
Глину Питерсу, Элейн, Оливеру, фамилию которого она всегда забывала и до сих пор не может вспомнить. Не всем сразу, конечно, по отдельности, в течение нескольких недель — любопытное нашествие незваных гостей, — ее предупредили лишь одним телефонным звонком: сухо и по делу (Глин), робко, но не без умысла (Элейн), намеками (Оливер). После первого посетителя остальным она уже не удивлялась.
Мастерская Мэри располагается в бывшей сыроварне, выстроенной возле коттеджа; летом там прохладно, а зимой и вовсе холодно; беленые стены, выложенный плиткой пол, большое окно, наполняющее светом все помещение. Раковина и огромный, заваленный всякой всячиной стол, гончарный круг, ванна для глины и полки для готовых изделий. Работы Мэри выставляются в галереях и центрах ремесел и стоят немало. Поразительно, что столь изящные формы могут появиться из бесформенных, влажно поблескивающих комков глины. Кэт порой говаривала: «А можно я просто посижу рядом и посмотрю?» Она часто сидела тут, на старом плетеном стуле — в дружеском молчании.
Мэри невысокого роста, плотно сбитая, сильная. Кажется, у нее больше общего с самой глиной, чем с изящными творениями, которые она из нее извлекает. Сегодня, спустя много лет с той поры, когда Кэт была здесь частой гостьей, шапка густых жестких темных волос на голове хозяйки стала совсем седой. Она живет одна; иногда в ее жизни появлялись мужчины — и уходили; впрочем, она нисколько не переживала. Тот, со злополучной фотографии, успел настолько забыться, что ей пришлось долго вспоминать о том, как он выглядел, когда Элейн упомянула о нем. «А… этот. Я уже сто лет с ним не общалась».
Словом, самодостаточная женщина. Ее самодостаточность не предполагает того, что она — эгоистка, отнюдь, нет в ней и самодовольства, и равнодушия к ближнему. Скорее она — одна из тех редких и, наверное, счастливейших из смертных, которые вполне могут прожить, не нуждаясь в поддержке друзей, семьи или возлюбленных.
Мэри была любима и любила; но если любить было некого, она прекрасно обходилась и без этого. Своих детей у нее нет, но она с охотой возится с чужими; пожалуй, она готова признать, что тут упустила некий важный момент, но не видит смысла в излишних переживаниях по этому поводу. Здоровье у нее крепкое, нрав щедрый и радушный, а еще редкий дар судить беспристрастно.
Люди всегда тянулись к Мэри, чуя в ней силу, которую не могли толком определить. Во всяком случае, большинство из них не могли. Кое-кто пытался. «У тебя ледяное сердце», — сказал один из ее мужчин. Он ошибался: не ледяное внутри, а надежно защищенное снаружи. У Мэри всегда была прочная раковина, в которую она могла спрятаться; лишенные спасительной брони часто искали у нее прибежища, как ищет укрытия на морском дне рак-отшельник. Вокруг Мэри вечно крутились неудачники и прихлебатели; некоторые из них становились ее мужчинами, которых приходилось вежливо выставлять вон, когда они уже окончательно садились на шею. Иногда это были ученицы — молоденькие девушки, желавшие не столько обучиться лепить горшки, сколько научиться жить. А этому, как поняла Мэри, научить невозможно. Теперь, когда не стало никого с официальным статусом бродяги, — теперь к ней регулярно приезжают в поисках ободрения и опоры друзья, соседи и просто знакомые из округи.
Мэри живо посочувствует, в шутливой форме даст совет, который, правда, за таковой принимают редко, угостит кофе или дешевым вином, предложит гостю свободную кровать. Она умеет слушать, не мешает говорить, ты выговоришься — и тебе мгновенно легчает. Те, кто приходит к Мэри за утешением, чувствуют, как становятся чище, как камень валится с души, проблемы кажутся не такими уж неразрешимыми, точно дается шанс взглянуть на них с другой стороны. На самом деле Мэри мало на что намекает, а говорит и того меньше. Иногда то, что она думает, могло бы удивить и даже привести в смятение тех, кто доверялся ей, случись им проникнуть в ее мысли. Она не устает дивиться тому, как люди позволяют другим вить из себя веревки и вовлекать в неприятности. Понимая в то же самое время, что ее собственная неуязвимость — скорее исключение. Поскольку она не может ее никому передать, ей остается лишь выслушивать печальные истории и жалобы, оставляя свое мнение при себе. Иногда это не так-то легко, в особенности когда очередная ученица начинает жаловаться, что ее кто-то там предал и покинул. Мэри недоумевает — неужели она сама не видела, что парень ею просто пользовался? Или когда сосед сетует на финансовые трудности, а потом выясняется, что он неразумно тратил деньги. Сама Мэри живет, и всегда жила, очень скромно. Тот, кто сознательно использует других, должен понимать, что могут использовать и его самого, думает она, но предпочитает помалкивать. Ведь, изливая свои горести на других, мы ищем участия, а не наставлений.
С Кэт Мэри познакомилась на ярмарке ремесел много лет назад. Кэт стояла у витрины, продавала изделия кого-то из своих друзей. Осмотревшись вокруг, Мэри заметила удивительной красоты женщину, продававшую с прилавка тарелки и блюда, покрытые расписной глазурью; ее окружала толпа очарованных покупателей. Спрос на тарелки был бешеный. Мэри подошла к ней поболтать; обедать они пошли вместе. Мэри спросила: «Может, в следующий раз попродаешь мои горшки?» Они лучезарно улыбались друг другу; каждая чувствовала, что обретает неожиданного союзника. «Я — полная противоположность тебе», — много, много позже мимоходом заметила Мэри. «Да, — сказала Кэт. — В этом-то и соль. Но на самом деле мне бы хотелось быть тобой. Давай поменяемся?» Тон у нее был шутливый, но говорила она всерьез.
