Неизвестно, сколько времени просидел он так, но головокружение постепенно унялось. Почти одновременно с этим успокоилось и колотье в желудке.
Прополоскав рот, чтобы избавиться от неприятного, тухлого какого-то привкуса, оставшегося после приступа головокружения, Петяша вернулся к своему старому компьютеру, открыл файл с собственным новым романом и с ходу навалял две с лишком главы. После этого мысль притормозилась: теперь следовало бы, ежели по-хорошему, этак «от фонаря» набредить в подробностях, страничек на пять, предполагаемое развитие событий и взаимоотношения промеж героев.
Тут уже оказалось тяжелей. Сделав абзаца четыре, Петяша вдруг обнаружил, что сидит без движения, тупо уставившись в экран, и совершенно не понимает, чего ему от этого, нового, романа хочется.
Тогда он попробовал — хотя бы через силу — бредить краткое изложение романа дальше, но вскоре и это сделалось невозможно трудным (бывает такое, когда работаешь долго и непрерывно: в какой-то момент руки буквально отказываются поднять очередной кирпич либо навильник сена). К тому же, набреженное после повторного прочтения показалось слишком скучным, слишком уж само собою разумеющимся и примитивным. Самоувещевания на предмет того, что и со всеми его предыдущими романами бывало ровно почти то же самое, что все его любимые в последние годы романы — и «Война и мир» и «Раковый корпус» и «The Clock-work Orange» и «One Flew Over the Cuckoo's Nest» и «Чапаев и Пустота», не говоря уж о разных мелочах типа Маркеса-Хемингуэя-Фолкнера-Сэлинджера и им подобных, в кратком изложении тоже покажутся полной ерундою, не помогали.
Умонастроение не было таким уж незнакомым. Однажды когда-то, в один прекрасный день лет этак несколько назад, Петяша — тоже вдруг — обнаружил, что большая часть книг с семилетнего возраста любимых и почитаемых братьев Стругацких отчего-то больше не исторгает из него восхищенных «Ух ты!», «Вот это да!» и прочих оценочных междометий подобного рода. Произведения авторов, взрастивших на своих книгах аж несколько поколений русской технической и гуманитарной интеллигенции, так здорово отличавшихся от общего писательско-фантастического фона, теперь, при очередном прочтении, одно за другим неизменно вызывали ощущение, схожее с тем, что чувствуешь, пробуя влезть в такие удобные и любимые в детстве штанишки и маечку.
А вот нынче возникло, значит, такое чувство, что он как-то непонятно и незаметно перерос и свое собственное творчество.
Сознавать это было странно, н-но…
Некие несформулированные резоны, какие-то неощутимые, то бишь, признаки неизбежности происшедшей перемены в наличии имелись.
Интере-есно… подумалось Петяше. Чем больше дров, тем — дальше в лес…
Что ж такое, в самом-то деле, получается? Если так пойдет и дальше… Мало того, что жить сделается скучно, ведь еще и не на что будет жить-то! Главное, ведь только-только начали платить за это деньги! И потом, если учесть, что вырастает он уже из собственного своего творчества, каковое для любого приличного писателя ближе, роднее и лучше чьего бы то ни было другого…
Что же такое ему, Петяше, придется перерасти еще через несколько лет?
Размышления Петяшины были прерваны появлением Елки с Катей, сообщивших, что готов обед, что им хочется наблюдать телевизор, каковой по этому поводу неплохо бы как-нибудь в самое ближайшее время купить, что на дворе лето, а в летнее время года надлежит пользоваться, пока позволяет капризная петербургская погода, таким общественным институтом, как пляж… и тут же принявшихся освобождать от одежды и Петяшу и — заодно — друг дружку. Все это заставило часа на полтора забыть об очередном приступе футурофобии. И с тем большей силою футурофобия вновь прихватила Петяшино сознание, когда все трое сели, наконец, обедать — не одеваясь, по случаю жаркой погоды. Молча расправляясь с порядочным свиным бифштексом (Елка не умеет, наверняка, Катя готовила, и когда только успела так навостриться?..), Петяша изо всех сил старался отделаться от впечатления, будто что-то в мире и в нем самом, в Петяше, обстоит неправильно.
Неправильно, и все тут; не бывает такого, не может быть…
Чего именно «такого» не бывает, Петяша не смог бы, пожалуй, объяснить и самому себе — слов нужных не находилось, не сформулировать было никак, и тем тревожнее делалось ему.
Да что за еб твою мать, в конце-то концов!?
Едва в голове Петяшиной отзвучало эхо последнего слога приведенной выше весьма содержательной и конструктивной мысли, из прихожей послышался стук. Пришелец, видимо, вначале долго и безуспешно пытался давить кнопку изничтоженного Петяшей за вредоносность звонка; стук был нетерпеливым, громким, точно еще чуть-чуть, и в дверь начнут колотить ногами.
Неторопливо поднявшись, Петяша успокаивающе огладил грудь Кати, а Елку слегка поцеловал в лоб, по дороге в прихожую сдернул с крючка на двери в ванную махровый халат, продел руки в рукава, запахнулся и крутанул замок.
Здра-асте, кого не видели…
На лестнице стоял Димыч. И это обстоятельство — непонятно, отчего — как-то не радовало на сей раз.
— У тебя что? Опять фазу вырубили? — спросил он вместо приветствия. — Чего звонок не работает?
— Я его дезавуировал, — также вместо приветствия отвечал небрежно Петяша, пропуская Димыча в прихожую и делая рукой указующий жест в сторону комнаты. — Без выходного пособия. За исключительные назойливость и неблагозвучность. По делу пришел, или как?
Димыч смутился. Петяша раньше вообще никогда не задавал подобных вопросов. Определенно, отсюда следовало, что его, Димыча, приходу не рады.
Когда ж это такое бывало?!
А Петяша и вправду не шибко-то был обрадован нежданным визитом. Осталось у него от последней встречи с Димычем какое-то неприятное ощущение. Неправильное.
Вдобавок, Димыч и сегодня, непонятно почему, ощущался неправильно. Возможно, оттого, что обычно он бывал куда как более уверен в себе, и уверенность его прежде всегда сообщала Петяше некий душевный уют и спокойствие: вот, мол: существует рядом человек, который все понимает и на все даст ответ, и выручит в случае чего…
Все это Петяша скорее чувствовал, чем понимал сознательно, и потому в мозгу его образовалась лишь одна внятная мысль:
Эх, и зачем все так выходит? Неуютно как-то…
— Вот что, — начал он, проведя Димыча в комнату и прикрыв дверь. — Разобраться треба. Я так думаю, как-то не по-хорошему мы в прошлый раз… побеседовали. И сегодня — нутром чую — что-то не так. Не знаю, как это сказать… Отношения прежнего нет.
— Пожалуй, да, — после некоторых раздумий согласился Димыч. — Ничего не могу поделать; ну не нравится мне, как ты решил… отмахнуться, что ли, от всего, что произошло; забыть, в надежде, что само кончится… Неприятно как-то было, когда ты — да с радостью еще с такой — про инстинкты тогда заговорил.
Димыч было остановился, но Петяша упорно молчал, точно выжимая из товарища продолжение сентенции: слова Димыча тоже ощущались неправильно.
Наконец, так ничего и не дождавшись, — Димыч неколебимо молчал — он заговорил сам, путаясь в словах, запинаясь о слоги:
— Сдается мне, ты что-то… не то говоришь. Словно бы… стараешься главное спрятать… загородить чем-то второстепенным. Тоже, промежду прочим, выглядит не шибко… — Умолкнув на секунду, Петяша разом, точно ныряя с маху в холодную воду, рубанул: — Ну? Может, расскажешь все-таки? Или как?
Димыч молчал. Что он мог сказать? Да, все, что сказал Петяша, было сущей правдой. Однако то, важное, отчего-то никак не хотело облекаться в слова. Больше того: самая мысль о том, что выйдет, ежели это «важное» таки возьмет вдруг, да и выразится в словах, пугала. Все это было непонятно, а Димыч к непониманию не привык. Всякий раз находил это состояние крайне мерзким.
— Ну? — поторопил Петяша.
— А чего «ну»?! — озлился вдруг Димыч — больше на самого себя, чем на что-то еще. — Чего «ну»?! Не могу я! Не получается! Понял? — И тут же, из-за этого вымученного признания, сделался еще более отвратителен сам себе, однако ж повторил, понизив уже голос: — Не могу…
Петяша окинул товарища оценивающим взглядом. Димыч все так же, как и раньше, стимулировал его, Петяшину, уверенность в себе, но другим манером. Нынешний облик Димыча заставлял волей-неволей утверждаться в собственном превосходстве.
Неужто ж?..
Неужели и Димыч мается тем же точно ощущением внутренней неправильности? Так ведь — побеседовать надо! Ум — хорошо, а два…
— Ну, подожди ты на немощь плакаться, — заговорил Петяша возможно мягче, чтобы Димыч, не дай бог, не обиделся. — Дай-ка, я сейчас по порядку изложу. Сегодня утром…
Но Димыч, не дослушав, вдруг вздрогнул, точно ужаленный шилом в задницу, и обернулся всем туловищем к двери. Подняв взгляд через его плечо, Петяша увидел стоящую на пороге — в чем мать родила — Катю. Общее настроение сцены тут же вызвало прилив радостного, теплого возбуждения.
