Зазвонил телефон.
— Ты меня пока не подводил, — сказал он, наклоняясь над столом, чтобы взять трубку. Потом бросил на меня знакомый взгляд поверх очков. — Смотри, не скурвись сейчас.
Я пошел в свою комнату поразмышлять об услышанном. Чтобы укрепить меня в желании освободиться от той жизни и той цели, которые я сам выбрал для себя, лучше и придумать было нельзя, и когда он сказал, что я должен поговорить с ней, я уже в точности знал, что буду делать дальше. Причем опасности я не преуменьшал. Интересно, это были мои собственные мысли о свободе или же я действовал под его влиянием? А опасность была настоящая. Все они были люди женатые, злые, непредсказуемые, дикие и необузданные, глубины их падения даже Бог не ведал, жили они тяжело, били без предупреждения. И мистер Берман всего, конечно, мне не сказал, я не знал, говорил ли он только от своего имени или же и от имени мистера Шульца тоже. Я не знал, что мне предстояло на этот раз — работать на самого мистера Шульца или же войти в сговор, чтобы наилучшим образом послужить его же интересам.
Если мистер Берман не хитрил, я мог гордиться тем, что он оценил мои способности и дает мне поручение, которое никто, даже он сам, лучше меня выполнить не сумеет. Правда, если ему было известно, что происходит между миссис Престон и мной, он все равно мог сказать то, что и сказал мне на самом деле. Если нас хотят убить, то убивать будут, скорее всего, не в Онондаге. А что, если мистер Шульц больше не может позволить себе держать ее рядом? Что, если я ему тоже больше не нужен? Тех, кто работал на него, он убивал издалека. Я понимал, раз я уезжаю, то, скорее всего, уезжаю умирать: либо он выведал мою сердечную тайну и, следовательно, убьет меня, либо мое отсутствие наведет его на мысль о моем предательстве, и финал будет тот же самый.
Впрочем, все эти размышления отражали лишь мое внутреннее состояние. Ничего подобного мне никогда бы не пришло в голову, имей я чистую совесть и не замышляй ничего. Тут я обнаружил, что готовлюсь к отъезду. Теперь я был обладателем большого гардероба и прекрасного чемодана из мягкой кожи с ремнями и бронзовыми застежками; я аккуратно складывал свои вещи — совершенно новая для меня привычка — и старался думать о том времени, когда смогу побеседовать с Дрю Престон. Появились первые признаки тошноты, я узнал страх, но все же я ничуть не сомневался, что воспользуюсь шансом, который предоставил мне мистер Берман. Я знал, что скажет Дрю. Она скажет, что не хочет расставаться со мной. Она скажет, что у нее большие планы, связанные с ее любимым чертенком. Она скажет, чтобы я передал Берману: она готова ехать в Саратогу, но только вместе со мной.
В один из последних летних вечеров, когда мистер Шульц вместе с Дрю устраивал в физкультурном зале окружной школы большой прием для всех жителей Онондаги, я и остальные гангстеры выехали из отеля; я даже не знал куда, мы разместились с вещами в двух легковых машинах и грузовике; в кузове грузовика сидел Лулу Розенкранц со стальным сейфом и кипой матрацев. За все время, проведенное в Онондаге, я так и не смог привыкнуть к ночи, такой черной она была; я даже не любил выглядывать из своего окна, потому что ночь стояла неумолимо черная; уличные фонари превращали магазины и дома в ночные тени; за городом и того хуже — бесконечная ночь была похожа на ужасное беспамятство; в нее нельзя было вглядеться, в ней не было объема и прозрачности нью-йоркских ночей; она не обещала грядущего дня, хотя бы вы и были готовы спокойно ждать его, и даже если светила полная луна, она только обнажала для вас черные контуры гор и молочно-черные пустоты полей. И самое страшное заключалось в том, что деревенские ночи и были настоящими ночами; и, как только вы переезжали мост через Онондагу и фары вашей автомашины выхватывали из темноты белую линию проселочной дороги, вы понимали, насколько тонка мерцающая ниточка вашего следа в этой непроницаемой черноте, как ничтожно тепло вашего сердца и вашего мотора для этой безразмерной темноты — это тепло не больше того, что еще живет в теле новопогребенного, которому уже все равно, открыты его глаза или закрыты.
Меня пугала моя собственная преданность Шульцу. Его власть надо мной ослабляла мой разум. Можно жить решениями других людей и вести терпимую собственную жизнь, но только до тех пор, пока первые проблески протеста не покажут вам суть этих людей, а суть эта — тирания. Мне совсем не нравилось, что Дрю осталась с ним, там, а меня, словно чемодан, увозят неизвестно куда. Как я с удивлением обнаружил, тайком взглянув на спидометр, когда мы приехали, расстояние оказалось не ахти какое, всего двенадцать миль или около того, но я чувствовал, что каждая миля ослабляла мою связь с Дрю Престон, а в надежности ее чувств я уверенности не испытывал.
Мы остановились около дома; кто его нашел, снял или купил, мне до сих пор неизвестно; вокруг этого фермерского дома фермы не было; это полуразвалившееся, покрытое дранкой строение с покосившимся крыльцом стояло на грязном склоне, выраставшем неожиданно над дорогой; с крыльца открывался хороший обзор и на запад, и на восток, оно, казалось, висело над дорогой. За домом склон шел еще круче вверх, лес на нем был темнее ночи, если это вообще возможно.
Так мы прибыли в нашу новую штаб-квартиру, которую и принялись осматривать с фонариком. Внутри очень скверно пахло; вежливые люди называют такой воздух «затхлым» — пахло старым нежилым деревянным домом; от окон остались одни прогнившие ставни; помет обитавших здесь животных успел превратиться в пыль; от входа вверх вела узкая лестница; справа от входа находилась комната, видимо гостиная, а за маленьким коридорчиком под лестницей — кухня, там была удивительная штуковина в раковине, ручной водяной насос, сначала из него слегка покапало, а потом с шумом вырвалась струя ржавчины и грязи; Лулу пришлось спасаться бегством. «Хватит болтаться под ногами, иди принеси что-нибудь», — прикрикнул он на меня. Я вышел на улицу к грузовику и помог перетащить в дом матрасы и картонные коробки с провизией и утварью. Все делалось при свете фонарика, пока Ирвинг не растопил камин в гостиной, что, конечно, улучшило дело, но не намного; на полу лежала дохлая птица, которая влетела сюда, скорее всего, через трубу, фантастично, потрясающе, я спрашивал себя, какой дурак выбирает жизнь в роскошных отелях, когда можно пожить в историческом особняке отцов — основателей Америки.
Поздно вечером приехал мистер Шульц, в руках он держал две большие коричневые сумки, заполненные судками с китайским грибным и куриным рагу из Олбани, и, хотя это, конечно, не добрая китайская еда, которой можно полакомиться в Бронксе, все равно мы приободрились. Ирвинг нашел несколько кастрюль, в них мы и разогрели ужин; мне досталось по приличной порции всего — и куриного рагу на горке дымящегося риса, и хрустящих жареных макарон, и грибного рагу на второе, и орешков нефелиума на десерт; бумажные тарелки немного размокли, но это ничего, ужин получился сытный, только вот чая не было, я пил одну воду, а мистер Шульц и другие запивали еду виски, что их, похоже, вполне устраивало. В гостиной горел камин, мистер Шульц закурил сигару и ослабил галстук; я видел, что настроение у него поднялось, видимо, ему хорошо было здесь, в этом укромном месте, вдали от людей, от которых он вот уже несколько недель не мог скрыться нигде в Онондаге и к которым возвращался уже завтра утром; мне кажется, он находил горькое удовольствие в этом бегстве в дыру, оно напоминало ему собственное положение, которое он оценивал как осаду.
— Вы, ребята, о Немце можете не переживать, — сказал он, когда мы расселись вдоль стен. — Немец сам о себе позаботится. Выбросьте из головы Большого Джули, он ваших забот не стоит. И Бо тоже. Они оказались не лучше Винсента Колла. Все оказались гнилушками. А вас я люблю. За вас, ребята, на все пойду. Что я раньше обещал, то выполню. Если кого ранят или посадят, или, не дай бог, еще чего хуже, не беспокойтесь, о ваших семьях будут заботиться также, как если бы вы нормально работали. Вы это знаете. Это касается всех, малыша тоже. Мое слово — кремень. Надежнее страховой компании «Пруденшиал». А теперь о суде. Через несколько дней все кончится. Пока фэбээровцы все лето грели жопы на пляжах, мы тут почву удобряли. Общественное мнение на нашей стороне. Видели бы вы вчерашнюю вечеринку. Это, конечно, не то, что бы вы или я устроили, да мы еще, когда вернемся, и устроим, но этой деревенщине понравилось. Все происходило в спортивном зале местной школы, украшенном гофрированной бумагой и надувными шариками. Я нанял местный оркестрик со скрипочкой и банджо, и уж они постарались отработать свои денежки. Черт возьми, я сам пустился в пляс. Я плясал со своей красоткой в толпе мытых и чистых бедняков. Я к ним очень привязался. Умников вы среди них не найдете, здесь живут только трудолюбивые недотепы, которые безропотно вкалывают до самой смерти. Но и от них кое-что зависит. Закон не Бог придумал. Закон — это общественное мнение. Я вам многое о законе могу рассказать. А мистер Хайнс еще больше. Когда мы заимели важнейшие полицейские участки, когда мы заимели местный суд и окружного прокурора Манхэттена, где был закон? Мы раздобыли человека, который будет меня завтра защищать, так вот он меня к себе на обед ни за что не пригласит. Он по телефону с президентом разговаривает. Но я заплатил ему столько, что он будет при мне, сколько потребуется. Вот так-то. Закон — это деньги, которые я плачу за него, закон — это мои накладные расходы. Трепачи могут одно сделать законным, другое — незаконным, все эти судьи, адвокаты, политики — они ведь тоже по-своему мошенничают, только стараются ручки не замарать. Разве их можно уважать? Не советую. Лучше уважайте себя.
