Хорошенько это обсудить с кем-нибудь за виски или мачехиным чаем, вот что нужно. Он вдруг с ошеломлением вспомнил: должен ли поэт быть один? Перевел на язык кишечника, мрачно высказал в тихой ночи, сократив соответствующие мышцы, но шум вышел пустой.
И вот она снова здесь, в танжерском солнечном лимонном свете, захватив на сей раз полотенце. Старики, должно быть напуганные пороховым грохотом своих каблуков, не явились, но нашлись другие посетители. Два моложавых киношника, приехавшие в Марокко искать места, которые сошли бы за Аризону, без конца друг другу йякали, жадно подметая поданные Антонио tapas: жирные черные маслины; хлеб с жареным горячим ливером; испанский салат из лука, помидоров, уксуса, резаного перца. Англичанин с беглым, по очень английским испанским рассказывал Мануэлю о своей любви к бейсболу, к игре, за которой он страстно следил, когда жил в трех милях от Гаваны. Тихий мужчина, возможно русский, сидел на углу стойки, настойчиво, но без эффекта, поглощая испанский джин.
— Не стоит писать, — сказала она, — подобные стихи. — Переоделась в малиновое платье, еще короче зеленого. Бейсбольный aficionado[165] с красивой легкой сединой постоянно бросал на нее откровенные взгляды, но она как бы не замечала. — Может быть, вас он трогает, — продолжала она, — под эмоциональным воздействием собственно сна. Только ведь это жуткие старые образы секса, не так ли, не больше. Я пса имею в виду. Север — опухоль. И вы пытаетесь защитить меня от самого себя, или себя от меня, — глупо то и другое..
Эндерби горько взглянул на нее, желанную и деловую. И сказал:
— Там любовь в первой строчке. Прошу извинить. Я, разумеется, это в виду не имел. Просто сон.
— Ладно, мы все равно это вычеркнем. — И она скомкала труд трехчасовой темноты, бросив на пол. Тетуани его радостно подхватил, потащил упокоиться с остальным мусором. — По-моему, — сказала она, — нам надо пойти погулять. Надо доработать другой сонет, правда?
— Другой?
— О котором вы упоминали вчера. О мятеже ангелов или что-то вроде того.
— Я не уверен, что… — Эндерби нахмурился.
Она энергично толкнула его в плечо и сказала:
— Ох, да не смущайтесь вы так. У нас мало времени. — И потащила его из бара, оказавшись сильнее, чем с виду можно было подумать, а посетители, сплошь новые, сочли Эндерби старым клиентом, которому уже хватит.
— Слушайте, — сказал Эндерби, когда они стояли на эспланаде, — я вообще ничего не понимаю. Кто вы такая? Какое имеете право? Не то, — объяснил он, — чтобы я не ценил… Но действительно, если подумать…
Со свистом хлестал довольно холодный ветер, но она холода не ощущала, подбоченившись в смехотворно коротком платье.
— Вы просто время теряете. Ну, как там начинается?
Они шагали в сторону медины, и ему удалось кое-что бросить на ветер. Она словно велела ему лучше двигаться вверх, чем вниз.
Устав до тошноты от песен сикофантов, устав
До тошноты от ежедневных вынужденных игр…
Крепкие пальмы вдоль всего морского берега, кроны шевелит тот самый ветер. Ослы, нагруженные вьючными корзинами, время от времени ухмыляющийся верблюд.
— Общая мысль, да? Небеса в виде начальной государственной школы. Вы ходили в государственную начальную школу?
— Я ходил, — сообщил Эндерби, — в католическую дневную школу.
Была пятница, правоверные шаркали в мечеть. Имам, биляль, или кто он там такой, клокотал в мегафоне. Коричневые мужчины берберского племени шли на голос, хотя бросали на ее ноги взгляды, горевшие откровенным, но безнадежным желанием.
— Все это куча суеверной белиберды, — объявила она. — Что бы вас ни искушало, не возвращайтесь к этому. Используйте как миф, сплошь очистите от образов, но никогда больше в это не верьте. Сгребите в кулак наличные, а остальное развейте по ветру.
— Индифферентный поэт Фицджеральд. — Эндерби любил ее за такие слова.
— Очень хорошо. Давайте послушаем что-нибудь получше.
До тошноты устав от клики местных глав,
Бомба в его мозгу мурлыкнула, как тигр…
Полдник в ресторанчике, битком набитом формой военного лагеря неподалеку от отеля «Эль Греко». Дело вели двое влюбленных друг в друга мужчин, американец и англичанин. Красивый юный мавр, видимо официант, сам был влюблен в англичанина с льняными волосами, бронзового, дерзкого, покрикивавшего на повара. Мавр не умел скрывать чувства: большая нижняя губа дрожала, глаза мокрые. Эндерби с ней взяли скучный и тощий гуляш, который она громко объявила чертовски поганым. Любовник-англичанин вскинул голову, издал на альвеолах раздраженный аффрикат, потом включил музыку: сексуальный петушиный американский голос запел под Малеров оркестр скучную тощую песню кафе тридцатых годов. Она приготовилась крикнуть, чтоб выключили проклятый шум, который вмешивался в их рифмы.
— Прошу вас, не надо, — попросил Эндерби. — Мне еще жить в этом городе.
— Да, — сказала она, твердо глядя на него зелеными глазами с большим количеством золотого металла. — У вас храбрости мало. Кто-то или что-то вас размягчило. Боитесь юности, эксперимента, современности, черной собаки. Когда Шелли объявил поэтов непризнанными законодателями мира, это на самом деле не фантастический образ. Только точно употребляя слова, люди начнут друг друга понимать. Поэзия не дурацкое легкое хобби, которым можно заниматься в самом маленьком во всей квартире помещении.
Эндерби вспыхнул.
— Что я могу сделать?
Она вздохнула.
— Сначала полностью избавьтесь от старья. А потом вперед.
Выбей номер. Если арифметический счет,
Если краткое деление не разделяет основ,
Вспыхивает обида, и он прочтет
Огненные письмена: этот цветок ты сорвать не готов.
— Пора, — сказала она, — приступать к работе над длинной поэмой.
— Я однажды попробовал. А тот гад украл ее и опошлил. Хотя, — взглянул он вниз по холму в сторону моря, — расплатился за это. Тихонько обгладывается, завернутый в «Юнион Джек».
— Это можно куда-нибудь вставить. Связка. Потоп Девкалиона и Ноя. Африка и Европа. Христианство и ислам. Прошлое и будущее. Черное и белое. Две скалы, что глядят друг на друга. Может быть, в Гибралтарском проливе есть подводный туннель. Впрочем, Малларме сказал, что поэзия рождается не из мыслей, а из слов.
— Откуда вы все это знаете? Такая молодая.
Она довольно-таки грубо плюнула.
— Ну, опять двадцать пять. Больше интересуетесь ложными разделениями, чем истинными. Ну, давайте закончим секстет.
Секстет закончится в пивной неподалеку от сукка, или сокко, за стаканами тепловатого анисового ликера. Однообразные длинные хламиды, капюшоны, пончо, погонщики ослов, громко клокочущие магрибцы, дети, ковырявшие в носу, протягивая другую руку за милостыней. Эндерби сочувственно раздал им монетки.
И поэтому он сорвал его. Сразу вскинулись
Краски, звуки. Звонок электрический караул пробудил,
На призыв его аггелы ринулись,
Он задумался, постояв на краю, потом ад сотворил.
Световая рефракция грянула, двинулась,
Он низвергся, и дьявольский гром раскатил.
— Насчет дьявольского, — объяснил Эндерби. — Это на самом деле должно означать негодующее восхищение. Но толк будет, только если читатель знает, что я заимствовал эту строчку из стихотворения Теннисона про орла.
— К черту читателя. Хорошо. Надо, конечно, пройтись как следует, но это можно сделать на досуге. Я имею в виду, когда меня не будет. Теперь лучше посмотрим Горациеву оду. Можно у вас пообедать?
— Я бы лучше куда-нибудь вас повел пообедать, — сказал Эндерби. И: — Вы говорите, когда вас не будет. Когда уезжаете?
— Улетаю завтра утром. Около шести.
Эндерби задохнулся.
— Недолго у нас пробыли. Можно очень хорошо пообедать в заведении под названьем «Парад». Могу взять такси и заехать за вами около…
— Все еще любопытствуете? Прежде вы не особенно интересовались людьми. В любом случае, судя по вашим рассказам. Отец оскорбил вас, женившись на мачехе, мать оскорбила слишком ранней смертью. И прочие упоминавшиеся мужчины и женщины.
— Отец у меня был хороший, — возразил Эндерби. — Я против него никогда ничего не имел. — И нахмурился, впрочем не мрачно.
— Много лет назад, — сказала она, — вы за свой счет издали маленький томик. Разумеется, изданный очень плохо. Там был стих под названием «День независимости».
