Уже не сознавая, что делает, человек выскочил из машины. Если бы в этот момент он увидел себя со стороны, разъярённого, со страшным от гнева лицом, он наверняка бы бросился наутёк…
Каким-то образом в руке оказалась монтировка. Удар! Хруст! И ещё удар! И ещё хруст! И ещё, и ещё… Проклятая псина даже и не думала сопротивляться. Видно, понимала, что время её кончилось и нет спасения от этого одержимого злобой и бессонницей измученного двуногого.
Всё повторилось. Вода. Мост. Стремительное течение и чёрный комок, исчезающий во влажной, сырой пасти реки.
Но уже не было радости. Не было торжества. Чёртова тварь, видно, забрала его с собой на илистое дно.
Ночью ему ничего не снилось. Но, зачем-то опоздав на работу, утром он купил страшно дорогое, отделанное изумительной по красоте инкрустацией настоящее охотничье ружьё. Оно так уютно устроилось на заднем сиденье его автомобиля, что было до слёз жалко запирать это почти живое произведение рук человеческих в холодную, пахнущую бензином темноту багажника.
Но работа — это работа… И если каждый будет на заднем сиденье своего автомобиля таскать охотничьи ружья — пойдут абсолютно ненужные разговоры, а этого он допустить не мог… Под вечер, садясь в машину, он вдруг поймал себя на том, что прикуривает уже четвёртую сигарету подряд. Чего он боится? Только что закончилась вечеринка. Шеф лично высказал ему своё одобрение по поводу прошедшей сделки… Спиртное (всего две рюмки) приятно согревало его, и даже стылый осенний ветер не мог справиться с этим внутренним теплом. Неделя закончилась. Тварь мертва… Мертва? Ну конечно!
Пусть в первый раз молния лишь оглушила злополучную псину, и та каким-то чудом выбралась на берег, но вчера уж точно всё кончилось. Иллюзий быть не могло.
И всё же, подъезжая к повороту у старой аптеки, он чуть-чуть замедлил ход. Так, стена, трухлявый пень (надо же, как эта ель не рухнула раньше?), крыльцо… Чёрная тень… Пёс… Пёс?! Да. Сидит, смотрит. Даже хвостом, кажется, юлит.
Голова стала лёгкой и холодной. Спокойно… Спокойно… Багажник, ружьё, патрон… Главное — не торопиться. Прицел. Курок… Выстрел был совсем не таким громким, как ожидалось. Как в тире. И, как в тире жестяная утка, чёрный силуэт стремительно рухнул на землю.
Нет. На этот раз он уже не сваляет дурака. Тушку в кусты. А где у нас бензин? Вот он. Зажигалка (надо же, какая дешёвка!) гаснет от ветра. Завтра же надо купить себе «Ронсон». Ну вот и всё. Костёр. Жадное стремительное пламя яростно проглатывало бумагу, сухие ветки и — главное! — чёрный клубок, так долго мешавший человеку спать.
Ему некуда было спешить. Он дождался, когда прогорят угли и в серой золе покажется уже неясная, неопределённая масса каких-то ошмётков и костей. Ночь. Сон…
Утром его разбудило настойчивое мушиное жужжание. Страшно хотелось пить. Постель была какой-то слишком жёсткой, и чересчур настойчивые запахи лезли прямо в нос. Похмелье? С чего бы? Может, он простыл ночью? С трудом разлепив глаза, он понял: в мире что-то не так, точнее, с миром. Или с ним. И, уже понимая неизбежное, с холодным ужасом и осознанием краха он увидел облупленную стену аптеки. Крыльцо… Пожухлую траву… И свои — свои! — чёрные мохнатые лапы! Из груди его вырвался душераздирающий вой…
Прошло три месяца. Он уже почти привык. И даже седой старик аптекарь, возненавидевший его в первые недели за непрерывный ночной лай, сегодня потрепал его по кудлатой голове.
Всё бы ничего. Но каждый вечер у аптеки притормаживает пахнущая бензином (и ещё чем-то знакомым и слегка страшным, но уже забытым) машина, и оттуда выходит человек. Он садится на корточки и смотрит, смотрит ему в глаза. Долго-долго…
Как приличный пёс, он сразу отворачивается, но даже тогда он чувствует на себе этот непонятный, забыто-знакомый, насмешливый взгляд.
Дмитрий Силкан
Наталья Силкан-Буттхоф
Бревенчатая изба. Посередине — большая свежепобелённая печка. Рядом — массивный дубовый стол, две грубые табуретки, в углу — что-то завешенное тряпками. Рядом с дверью — красивый резной готический стул, похожий на трон. Справа от печки, на стене — неидущие часы с кукушкой… Около двери — заросший, похожий на лешего старик, одетый в безукоризненный чёрный фрак и ослепительную белую рубашку с манишкою… Стоит и напряжённо вслушивается в происходящее за дверью… Наконец, как бы оживает и, пританцовывая, открывает массивный скрипучий затвор.
— Ну, наконец-то… Милости прошу, сударь! Заходите, да не прогневайтесь за беспорядок-с… Вы тоже пострелять маленько прибыли, или так, по праздному интересу?
В избу вваливается грузный мужчина в тулупе и в валенках, с ружьём за спиной.
— Ух… Насилу тут нашёл… А почему: "тоже пострелять?" Что, часто здесь охотники бывают?
— О! Да нынче многие господа сюда понаехали… Дробовички у них тяжёлые, руки крепкие… Только они голодом сверкают… Аки волчии…
— Ну оной понятно… Сезон… То-то, я смотрю, от воронья спасу нет. Впервые столько вижу…
— Да они, сударь, на Падшее слетелись… Окаянная, конечно, птица… Да ведь тоже Божье создание-то! Надо же кому-то довершать Его Промысел… А и как иначе? Дело-то их святое, а счёт им — не только на Небесах-то откроется… Да вы, сударь, совсем продрогли!.. Присядьте-ка поближе к печке, уж будьте любезны. Чтобы вы её получше рассмотрели, да и она вас… А я — уж истоплю тёпленько…
— Да что мне на неё смотреть? Чай, не девка — сарафан не скинет… а за заботу — спасибо… Давай я дров помогу тебе наколоть… Мне ничего не стоит…
— Благодарствую, но сие не надобно… А насчёт "не девка", то это ещё как сказать… Сарафан не скинет… Но в саван завернёт!.. Ну да ладно… А насчёт дров — и не беспокойтесь — я и так растоплю супружницу-то мою… По-божески… А вы отдохните-с покамест…
Гость ставит ружьё у двери, подходит к столу и тяжело опускается на табуретку.
О, нет-нет! Сударь, лучше ружьё возле двери не оставляйте, а не то оно отчуждаться станет. И стрелять без надобности. Ему гораздо приятнее рядом с Вами, словно Младенцу…
— Да что-то мне с ним не очень удобно везде таскаться…
— Но речь-то не о вас, мой разлюбезный… Ему… Ему приятней… А что до вас касательно, то вам без ружья в этих местах уж совсем непозволительно… Если уж снарядил вас Всевышний в нелёгкий ваш Путь, то уж теперь и идти надобно до самого конца… Тяжёл Жребий Охотника — да Всевышний, видать, имеет на вас виды… А без ружья-то — в здешней глухомани вас совсем заклюют… Так что уж — не идите супротив Высшей Воли… Не отпускайте ружьишко-то от себя… И ему приятней…
— Что-то я не пойму: кому «ему»? Ты это о Боге говоришь или о ружье?
— И о Ружье, и о Всевышнем… Они друг друга стоят… А всякий ласку любит…
— Да ладно… ты мне про своего Бога байки-то не рассказывай… Не верю я в него… Сказки всё…
Старик замолкает. Сокрушённо трясёт головой… Затем подсаживается к столу на свободную табуретку.
— Да-с, сударь… Вы, я вижу, глубоко роете… Конечно, сказки… Сказки… Он ведь — самый что ни на есть Великий Сказочник и есть. То одну сказку про Самого себя сложит, то другую… А уж как рассказывает! Заслушаешься!.. А потом, как Он эту сказку воплощать начинает!.. Ух, сила… У нас, грешных, прямо Дух захватывает… И не отдаёт долго… Да-с… А насчёт того, что не верите Вы в Него, сударь… Ну что ж… Промысел… Главное, чтобы не Вы в Него, а Он в Вас верил… Чтобы ружьё Своё вам в руки вверил… (Старик беззвучно смеётся.) Извините, что я на высокие поэзы-то перешёл…
Гость напряжённо осматривает избу… Потом поворачивается к хозяину и говорит с ехидцею:
— Ты вот, старик, верующий такой… А чего это у тебя образа-то в углу позанавешены? Грех ведь — Божий Лик тряпицей грязной прикрывать!
— За «старика» — спасибо… Правда, недостоин я, горемычный, сего звания… Зелен ещё… Не нажился ещё на Свете белом, воздухом ночным не надышался… Вот и брожу, топчу Мать-Сыру Землю, втаптываю в Неё свой Задор и Страсть Нездешнюю… А образа… Да не иконы то, а зеркала! Ну, то есть лик-то, конечно, по сем канонам выписан… Да Бог ли то? Монах служивый, инок иконописный с себя ведь картину писал. С представлений своих, от чужого ума уловленных, да с детских разумений, что о Боге пришли когда-то… Как первый раз Бога себе представил — так всю оставшуюся правильную жизнь свою и пронёс дражайший образ этот. Потому — и «образа»… А Бог ли за ними? Или зеркало золочёное — взглянул и… погрел в себе образ родной, рукотворный, по своему наилучшему разумению состряпанный… Отразился сам-в-себе и собой премного доволен остался… Самобог…
…А здесь тряпицей закрыто, потому что Бог мой по семь раз на дню свой образ меняет неописуемо… Устал я уже… Нет сил уж более — страх несусветный душу сковал… Не могу на Лик Его без содрогания упоённого взглянуть… Не жизнь стала… Только и думаешь — куда бы взор свой бесстыжий отвести, да только некуда… Везде Он, куда ни глянь… Ежели хотя в каком лике один раз показался, то уж и спасу нет… Изо всех щелей лезть будет… Ну, а так вроде как спокойнее… Он, Всемогущий, там Себе меняется потихоньку, дела Свои Неисповедимые за тряпицей обделывает, а по мне: как бы и нету Его вообще… Смотришь на тряпочку — и будто бы Мир сам по себе задуман и самим собой крутится… И тряпица та — мне сама вроде иконы стала. То Полог Священный, Завеса Небесного Храма… И не прорвется она вовек, пока сам я её не сдеру, от Тоски безысходной по Высшему Промыслу. Пока не захочу лицезреть Глаза Его Всевышние, Несовершенством Мира Гневные…
