Мне все дозволено, я это понял. Я сознательно пойду соблазнительным путем известного литературного персонажа, который в качестве орудия справедливого решения общечеловеческих вопросов, среди которых затерялся извечный вопрос о всеобщем благоденствии, избрал обыкновенный железный колун.
Надо раз в жизни хорошенько вдуматься в то, что наше пребывание на свете носит временный характер. Наплюйте на банально звучащую в этой фразе ноту, мне самому не нравится этот "временный характер".
Главное — это понять, что человеческая жизнь — величина не постоянная. Ее протяженность зависит от несметного числа совпадений и несуразностей… И не последнюю роль может сыграть избранная мысль о том, что после твоей смерти, может быть, вообще ничего нет. И не только для тебя…
…Когда я вышел на шоссе, по которому со свистом пролетали машины, во мне уже проросла и утвердилась глубочайшая уверенность, что уж на этот-то раз я совершенно ясно понял, как жить дальше.
Я, как сказал бы математик, определил для себя алгоритм дальнейшей жизни.
А это, согласитесь, немало…
Я испытывал легкость во всем теле. Мне казалось, что так вольно, так свежо я не чувствовал себя с тех давних пор, когда еще не брил усов и не имел вредоносных пристрастий вроде курения табака и пьянства. Когда жизнь представлялась не кочковатым полем, заросшим чертополохом (какой она, увы, и оказалась), а бескрайней, гладкой и плоской равниной, по которой можно было идти нескончаемо долго, беспечно посвистывая и срывая утомленной рукой благоухающие дезодорантом цветы удовольствия.
Теперь я, обогащенный разнообразным и, к сожалению, печальным опытом, уже не собирался безропотно отдавать с таким трудом завоеванные рубежи на волю случая: я решил творить жизнь собственными руками и по собственному разумению.
В том, что у меня это должно получиться, я не сомневался. Почти…
Только одна мысль, зародившая в глубинах восхищенного внезапным осмыслением своего всемогущества сознания, не давала мне покоя. Меня интересовало, могу ли я сглазить в себе нечто, что мешает мне добиться некоей цели?
То, что я могу сглазить кого угодно (с роковыми для объекта сглаза последствиями), подтверждалось фактами.
Это была, так сказать, одна — мощная и уничтожающая все на своем пути — сторона управляемого мною явления.
Меня же теперь интересовала другая (если она существовала) сторона феномена сглаза.
Может ли сглаз обладать созидающими свойствами? Могу ли я сглазить себя наоборот, то есть, с выгодой для себя? И если могу, то как?..
Дома я полез в толковый словарь. Нашел "сглазить". Оказывается, по суеверным представлениям, сглаз — это порча, а сглазить — значит принести несчастье, болезнь, повредить кому-либо дурным глазом. Это что, возмутился я, у меня дурной глаз?!
Долго всматривался в свое отражение в зеркале. Ничего дурного не обнаружил. Глаз — как глаз. Серо-голубого, как у всех пьяниц, цвета. С золотистыми прожилками. Симпатичный такой…
Принимая душ, я продолжал думать о той, другой, стороне явления. И окончательно понял, что ее не существует. Есть только "порча".
Таким образом, о позитивной стороне сглаза, как явлении из области загадочного, непознанного, можно было позабыть. Конечно, если составители словаря не ошибались… Итак, доверимся словарю: сглаз может нести только беду, горе, болезни и смерть.
Меня это даже обрадовало. Я освободился от сомнений и нравственных терзаний. Все было ясно.
Когда я выходил из душа, то я не просто выходил из душа, с удовольствием шлепая мокрыми ногами по кафельному полу и вытирая похудевшее за последнее время тело грубым махровым полотенцем, я выходил на тропу войны…
Правда, мне очень хотелось все же разок попытаться сглазить беду, болезнь или горе, таким образом их устранив. И, как покажет дальнейшее, такая возможность мне представилась…
Дина, где ты? Вернешься ли? Где ты, порочная и прекрасная любовь моя? Как мне тебя не хватает! Когда я смогу обнять тебя? Я помню твою грудь… Я закрываю глаза и почти осязаю ее, о, эти нежные розовые соски, которые я готов целовать до исступления!
Я сходил с ума, когда представлял себе, что их касался кто-то другой. А ведь касался! Вернее, касались… Мои предшественники, которым ты демонстрировала не только свое умение жарить любительскую колбасу, но и кое-что еще, дарованное тебе природой…
О, мои предшественники, будьте вы прокляты! О, Господи, как я ненавижу вас! Как я ненавижу вас за то, что вы были в ее жизни! Я ненавижу вас за то, что вы знаете все, что знаю я. Я ненавижу вас за то, что вы узнали это до того, как узнал я!
О, мерзкие легионы предшественников, вкусивших твою прелесть, твой последний стон, твои влажные губы, искусанные до крови, твои мраморные колени, твои нежные бедра, твои руки со сладостными ложбинками, твой упругий, девичий живот, твою кожу, твои счастливые глаза, которые смотрели прямо в глаза тем, кто наслаждался твоим телом, твоей податливой готовностью дать все тому, кому ты хотела это дать!
А сейчас с кем ты проводишь дни и ночи?
Я пытался гнать от себя мучительные мысли, но мне это плохо удавалось.
Я наведался к девкам. Но это привело к еще большим мукам. Далеко не всегда лекарством от женщины может быть другая женщина.
Лежа в постели с проституткой, я не мог избавиться от мысли, что точно также сейчас — в это мгновение! — Дина лежит в объятиях мужчины и точно так же, как и я в это мгновение, кто-то другой, не я! — а какой-то мифический ублюдок! — занимается с ней любовью. И она наслаждается близостью с другим… От этих мыслей мне становилось совсем скверно.
Я стал дурно спать, постоянно думая о Дине и ее прежней жизни, о которой мало что знал, но которую очень живо себе представлял, ибо она, ее прежняя жизнь, в соответствии с моим вконец расшалившимся воображением, только и состояла что из постели и голых мужиков, трахавшихся с Диной в самых причудливых позах.
В моих ушах, стоило мне лечь и закрыть глаза, звучал ее томный стон, который, я знал это, она издавала не только тогда, когда бывала со мной…
То, что я был близок к помешательству, доказывает, что любовь, замешанная на безрассудной, испепеляющей ревности, губительна для несчастного влюбленного, пораженного этой любовью, более похожей не на сгусток чувств, а на смертельную болезнь…
* * *
— Я просто не имею права подохнуть, — орал я, стоя со стаканом в руке перед Алексом.
Я упросил его пошататься со мной по Москве, как некогда, во времена нашей, уже достаточно отдаленной, молодости, когда мы, вооружившись бутылкой и парой бутербродов, любили побродить по улочкам и переулкам старой Москвы и посидеть где-нибудь в садике в уютных глубинах Арбата или Покровских Ворот.
На этот раз я водил без устали ворчавшего Алекса по переулкам в районе Чистых прудов, которые хорошо знал, потому что — уж такое мне выпало счастье — там обитали пять — подумать только! — моих прежних любовниц.
Я ходил по московским переулкам и все ждал, что меня посетит грустное чувство, которое приходит, когда с чем-то прощаешься или когда видишь вновь то, что когда-то волновало и без чего когда-то не мог прожить и дня.
Но чувство не приходило. А я так ждал его! Грустное чувство, утрамбованное временем и лежащее на дне сердца, может привнести в душу покой. Это чувство приходит вместе с осознанием вечности и желанием слиться с природой.
А роль природы в данном случае исполняли и кривые переулки, и выщербленные стены домов, и угол дома под крышей, врезавшийся в ослепительно белое облако, которое, казалось, навечно застыло в головокружительно высоком небе, и желтая роза, растоптанная сапогом какого-то безжалостного пешехода и лежащая на асфальте, как символ отчаяния, бессмысленности и безнадежности всего, что ждет нас в будущем…
Я с холодным безразличием разглядывал все эти приметы городского пейзажа, будто умышленно подброшенные мне, чтобы разбудить мое пребывающее в летаргии сердце и расшевелить примерзшее к обыденности сознание.
Но все было напрасно. Душа замерла, вялая и полусонная, как шлюха после десятого клиента.
Алекс с таким мученическим видом волочил ноги, что едва не вызвал у меня слез сострадания. Он был похож на скорохода, только что завершившего многодневный пеший переход из Петербурга в Москву. Причем без пищи и — что самое главное — без питья.
