– Посмотри на свое бедро!
– Что?
– Оно дергается.
– Извините.
– Ты издеваешься над нами.
– Клянусь вам, это не так.
– Хватит!
– Задница!
– Она дергается!
– Локоть!
– Что?
– Дергается.
– Коленка. Коленка. Коленка.
– Дергается?
– Да.
– У нее все тело колотун бьет.
– Она не может с ним совладать.
– Она с себя заживо кожу снимает.
– Она пытается нас слушать.
– Да. Пытается.
– Она всегда старается.
– Клод, дай ей это.
– Омерзительные шипы какие.
– Они делают ужасные шипы.
– Дитя мое?
– Да, отец мой.
– Мы знаем, что ты терпишь чудовищные мучения.
– Не такие уже они страшные.
– Не выдумывай.
– Она солгала?
– Нам кажется, ты что-то себе надумала, Катерина.
– Вон, смотри!
– Она не дернулась, она специально подвинулась.
– Ну-ка, раздуй огонь посильнее.
– Давай-ка, взглянем на нее повнимательнее.
– Мне кажется, она нас уже не слышит.
– Она как будто в облаках витает.
– Посмотри на ее тело.
– Оно тоже как будто в облаках витает.
– Она выглядит как на картине.
– Да, и как будто в облаках витает.
– Ну и ночь выдалась.
– Да, уж.
– Как на картине, кровью сочащейся.
– Будто икона, слезами истекающая.
– Вся в облаках витающая.
– Она совсем рядом с нами, но такая далекая…
– Дотронься до какого-нибудь шипа.
– И ты.
– Ой!
– Так я и думал. Они настоящие.
– Как же я рад, что мы священники, а ты, Клод?
– Ужасно счастлив.
– Она очень много крови потеряла.
– Она слышит нас?
– Дитя?
– Катерина?
– Да, отцы мои.
– Ты нас слышишь?
– Да.
– Как до тебя голоса наши доносятся?
– Как будто они механические.
– Тебе от этого становится приятнее?
– Это восхитительно.
– А на какой механизм они больше похожи?
– На обычный вечный двигатель.
– Спасибо тебе, дитя мое. Поблагодари ее, Клод.
– Спасибо тебе.
– Кончится эта ночь когда-нибудь?
– Мы когда-нибудь сможем снова в постели лечь?
– Я в этом что-то сомневаюсь.
– Мы здесь еще долго будем стоять.
– Да. И смотреть.
Со смерти Шекспира прошло 64 года. Эндрью Марвелл [81] скончался два года назад. Джон Мильтон [82] вот уже шесть лет как перешел в мир иной. В самом разгаре зима 1680 года. Боль наша сердечная становится непереносимой. Наша правдивая история близится к развязке. Кто бы мог подумать, что она будет длиться так долго? Кто мог знать об этом, когда я прилепился к этой женщине телом и душой? Где-то ты слушаешь теперь мой голос. Многие другие его тоже слышат. Ведь у каждой звезды есть уши. Где-то, одетый в отвратительное рванье, ты думаешь о том, кем я был. Звучит ли мой голос, наконец, как твой собственный? Не много ли я на себя взял, решившись освободить тебя от тяжкого бремени? Последние годы я шел за Катериной Текаквитой по пятам, и теперь страстно ее желаю. Я и сутенер, я же и клиент. Дружок мой дорогой, а может, все это только подготовка к кладбищенскому треугольнику? Мы теперь в самом сердце боли нашей. Не это ли люди называют страстным желанием? Моя боль обладает той же ценностью, что и твоя? Или я слишком легко сдался на милость Бауэри [83]? Кто связал бразды правления государственного любовными путами? Могу я оседлать чудеса, которые сам придумал? Может быть, именно в этом и заключается смысл искушения? Мы теперь в самом эпицентре нашей агонии. Галилей. Кеплер. Декарт. Алессандро Скарлатти двадцати лет от роду. Кто эксгумирует Брижит Бардо и посмотрит, течет ли у нее из пальцев кровь? Кто вдохнет запах свежести в склепе Мэрилин Монро? Кто попытается улизнуть, прихватив с собой голову Джеймса Кэгни [84]? А тело Джеймса Дина [85]сохранило свою упругую гибкость после смерти? О Господи, мечты оставляют отпечатки пальцев. Приведение метит следами пыльный глянец! Хочется мне в лабораторию, где лежит Брижит Бардо? Когда мне было двадцать, я мечтал с ней встретиться на роскошном пляже. Мечта мне видится как улика. Привет тебе, знаменитая голая блондиночка, это приведение говорит с твоим загаром, когда тебя потрошат. Я видел твой раскрытый рот в банке с формальдегидом. Мне кажется, я мог бы сделать тебя счастливой, если б были деньги и охранники. Даже после того как зажгли свет, экран в кино продолжал кровоточить. Я успокаиваю толпу, подняв багровый палец. Даже на белом экране твое эротическое крушение продолжает истекать кровью! Мне хотелось показать Брижит Бардо революционный Монреаль. Мы встретимся, когда состаримся, в старом диктаторском кафе. Никто, кроме Ватикана, не знает, кто ты на самом деле. Нам правда ножку поставила, а ведь мы могли бы сделать друг друга счастливыми. Ева Перон! Эдит! Мэри Вулнд! Хе-ди Ламарр! Мадам Бовари! Лорен Бэкол была Марлен Дитрих! Брижит Бардо, это Ф., привидение из зеленых маргариток, из каменной могилы собственного оргазма, из мрачной фабрики психов английского Монреаля. Ложись ко мне на бумагу, маленькая плоть кино. Пусть полотенце сохранит отпечаток твоей груди. Превратись по секрету между нами в извращенку. Удиви меня химическим экстазом или желаниями жадного языка. Выйди из душа с мокрыми волосами и положи скрещенные бритые ноги на мой однорукий стол. Пусть с тебя соскользнет полотенце, когда ты заснешь после нашей первой размолвки, а вентилятор пусть колышет продолговатый клочок золотистой тропинки, овевая твое тело. Ох, Мэри, пора мне к тебе возвращаться. Я вновь тяну лапу к черной дыре реального тела, влагалищу настоящего, сокам теперешнего. Я увел себя от искушения и показал, как это происходило!
– Тебе все это ни к чему, – говорит Мэри Вулнд.
– Правда?
– Да. Все включено в так называемое сношение.
– И я могу представлять себе все, что мне заблагорассудится?
– Да, только поторопись!
В самом разгаре зима 1680 года. Катерина Текаквита совсем продрогла, она умирает. В тот год она умерла. Зима все никак не кончалась. Девушке было так плохо, что она уже не могла выходить из хижины. Как и раньше, Катерина втайне изводила себя голодом, шипы подстилки продолжали дырявить ее тело. Церковь миссии стала теперь для нее недосягаемой. Но отец Шошетье поведал нам, что каждый день она молилась, с трудом стоя на коленях или сидя на грубо сколоченной скамье. Теперь ее бичевали деревья. Началась Страстная неделя перед Пасхой 1680 года. В Святой понедельник она очень ослабла. Ей сказали, что дни ее сочтены. Когда Мария-Тереза ласкала ее березовыми прутьями, Катерина молилась:
– О Господи, покажи мне, что обряд этот посвящен Тебе. Дай служанке Твоей узреть тайный смысл ритуала. Измени мир Твой, отблеском мысли играючи. О Господи, сыграй со мной в твою игру.
В миссии существовал неписаный закон – там никогда не приносили Святое причастие в хижину, где лежал больной. Наоборот, больных носили в церковь на лубяных носилках, несмотря на то, что такое путешествие зачастую бывало чревато для них опасностью. Девушка слишком ослабла, чтобы выдержать такое путешествие даже на носилках. Что им оставалось делать? В ту пору в Канаде еще не было принято нарушать обычаи, облик Иисуса в тогдашней Канаде был исполнен достоинства и освящен традициями седой старины, в отличие от теперешнего бледного пластмассового его образка, подвешенного на лобовом стекле и болтающегося над квитанцией, заткнутой за дворник полицейским, выписавшим штраф. Вот за что я люблю иезуитов: они спорили о том, перед чем несут большую ответственность – перед историей или перед чудом, а если выразиться более высокопарно, перед историей или возможным чудом. Они видели странное сияние в гноившихся глазах Катерины Текаквиты. Разве могли они осмелиться отказать ей в высшем утешении Телом Спасителя, в причастии умирающего облаточным Его обличием? Они сделали исключение для умиравшей девушки, в еле прикрытой наготе своей лежавшей на терниях постельного рванья. Толпа поддержала их решение. В случае Безупречной Застенчивой – так стали ее звать некоторые из недавно обращенных – исключение было оправданным. Для придания происходящему подобающего достоинства хочу обратить твое внимание на одну маленькую деталь: скромная Катерина попросила Марию-Терезу накрыть себя новым одеялом или чем-нибудь еще, чтобы прикрыть наготу своего тела покровом. Вся деревня последовала за Святым причастием, когда его несли к хижине страждущей. Вокруг ее подстилки толпой сгрудились все обращенные индейцы миссии. Она воплощала их самые заветные надежды. Французы убивали в лесах их братьев, а эта умирающая девушка могла как-то засвидетельствовать оправданность непростого выбора, на который они решились. Если когда-нибудь воцарялась атмосфера мрачного уныния, украшенная плотным кружевом не свершившихся чудес, она возникла именно там и именно в тот момент. Раздался голос священника. После общего отпущения грехов Катерина, взор которой пылал в затянутых пеленой глазах, а язык кровоточил, получила «Viatique du Corps dе Nôtre-Seigneur Jésus-Christ» [86]. Теперь всем было ясно, что она умирает. Многие из толпы собравшихся надеялись, что отходившая в мир иной девушка помянет их в молитве. Отец Шоленек спросил ее, хочет ли она, чтобы каждый из них подошел к ней в отдельности. Он спросил Катерину ненавязчиво, потому что она уже была близка к агонии. Она с улыбкой дала ему свое согласие. Весь день люди несли к подстилке умирающей свои горести.
