— Вы подразумеваете сочинения всех этих развратных и невежественных рифмоплетов, продававшиеся за пенни?
— Я обвиняю ваших братьев, сэр, в том, что они погубили свободный и жизнерадостный народ.
— Давайте. Продолжайте. Опорожняйте на мою голову ночной горшок ваших мыслей.
— Вы стремились подорвать нашу веру и искоренить древнюю традицию.
— Отлично. Выкладывайте весь свой арсенал. Сотрясайте воздух, пока не охрипнете.
— Ваши набожные собратья держали народ в подчинении. Они использовали силу оружия, а не силу веры.
— Это была сила бесхитростного подхода к библейским текстам и правильного их понимания. Душа индивида расправила крылья, избавленная от оков застарелых привычек, тщеславной роскоши и чванства церковных сановников.
— Блеск и надежды вы подменили суровостью и завистливым зложелательством. Вашей целью было принести древнюю истину в жертву скудному набору убогих доктрин.
Мильтон постепенно входил в раж.
— Любой — от мальчишки-школьника и до последнего из монахов — высказался бы по этому поводу куда красноречивей. Ясно, что в богословии вы сведущи не больше ребенка, а доктрины Писания для вас темный лес.
— В высокомерии и самонадеянности мне с вами не равняться. Но я, по крайней мере, не лицемер.
Мильтон внезапно побелел. А что если до собеседника дошли слухи о его пребывании среди индейцев?
— О чем это вы, мистер Кемпис?
— На словах вы за республику, но на деле хотите одного: распоряжаться ближними. Вы тиран, мистер Мильтон.
Стихотворец вздохнул свободнее.
— Как трудно, встречая глупца, удерживать свой язык в рамках благоразумия. Но я постараюсь, ради бедного юноши, здесь присутствующего. — Гусперо высунул язык и начертил в воздухе нимб вокруг головы Мильтона. Ощутив движение воздуха, Мильтон потрогал свои волосы. — Вы неумелый спорщик, мистер Кемпис. Вы вопиете о моих предполагаемых слабостях и в то же время выставляете на всеобщее обозрение свои. Кем вы являетесь в Мэри-Маунт, как не церемониймейстером? Или — иное название этой должности — распорядителем пиров? Или распорядителем наглой клеветы, которую вы только что изрекли?
— Я не полосую спины ни в чем не повинных женщин. Индейцы, у нас живущие, куда человечнее вас.
— О, вы возьметесь и эфиопа отмывать добела? Берегитесь, как бы к вам не пристала его чернота.
— Вот что, мистер Мильтон. Я убежден, что индейцы добродетельней и честнее многих христиан.
— Только послушайте! Цивилизованные дикари!
— А в чем состоит наша цивилизованность?
Мильтон помолчал.
— Гражданские свободы. Хорошие законы. Истинная религия. Все это для нас очень важно.
— То же и в Мэри-Маунт.
— Посмотри, Гусперо, он покраснел?
— Нет, сэр. Обычный румянец, но никак не пунцовый.
— Пунцовый цвет он приберегает для фекальных облачений своих священников.
— Я собирался добавить, — продолжал Кемпис, — что гражданские свободы и хорошие законы не чужды и индейцам. Они тоже знакомы как с порядком, так и со свободами.
— Дальше больше. Слушай. Гусперо. Это уже чересчур. Его самомнение взметнулось до небес.
— А за этим последует и истинная религия.
— Вы хотите сказать, что они усвоят ваше адское вероучение.
— И вот за что еще я вам ручаюсь, мистер Мильтон. Мне лучше оставаться в своем аду, чем жить на ваших небесах.
— Довольно. Я не могу вести философский спор с шутом вроде вас.
— Едва ли это прилично, сэр. Мистер Кемпис пришел сюда как друг.
Кемпис рассмеялся.
— Не обращайте внимания, Гус. Как меня ни провоцируй, я не отвечу бранью на брань. — Вновь наступило молчание, которое прервал наконец Кемпис. — Итак, ответьте мне, мистер Мильтон, по возможности спокойно. Разрешите ли вы бедной женщине покинуть ваше поселение? Я желаю взять с собой ее, а также ее мужа.
— Нет. Это исключается.
— И каковы резоны цивилизованного человека?
— Публичный приговор произнесен. Жребий брошен, а благо наших сограждан превыше всего.
— Вам нечего добавить?
— Абсолютно нечего. — Мильтон откинулся на спинку кресла, тяжело вздохнул и закрыл глаза.
Ралф Кемпис встал, отвесил поклон и подождал, пока Гусперо откроет дверь. Они вместе переступили порог и немного прошлись.
— Где ее держат? — спокойно спросил Кемпис.
Гусперо немедленно понял, куда он клонит.
— В караульне через дорогу.
— Кто ее стережет?
— Тюремщиком у нас Сол Тиндж. Еще там находится одна женщина, Агата Брэдстрит, чтобы не дать ей наложить на себя руки.
— А где эта славная парочка держит ключи?
— Ключ только один, размером с мою шляпу. Он висит за дверью.
— Эта шляпа сидит на умной голове.
— Знаю.
— А сумеет ли эта умная голова измыслить какую-нибудь коротенькую драматическую сценку?
— Вы хотите сказать…
— Что-нибудь для развлечения благочестивой публики. Может быть, пожар.
— Чтобы Тиндж и Брэдстрит на минутку покинули караульню?
— Вот именно.
— А что если среди ночи кто-нибудь завопит: «Держи вора!»? Наша стража просто обязана будет бежать туда.
— Гус.
— Что?
— Вы чудо.
И вот план был составлен. Ралф Кемпис, громко распевая, верхом отправился обратно в Мэри - Маунт. Сразу после полуночи Гусперо прокрался к дому Смирении Тилли. Как и у прочих поселенцев, окна у нее были затянуты промасленной льняной тканью, и Гус осторожно проделал кухонным ножом дыру в одном из них. Он всунул голову в отверстие и испустил несколько нечеловеческих воплей, а затем стремглав бросился прочь. Смирения в тот же миг пробудилась и,
еще не успев вскочить с кровати, закатила истерику.
— Мужчина! — кричала она на весь городок. — Ко мне в дом вломился мужчина! Грабят! Светопреставление! — Взбудораженная, она в плотной ночной рубашке выбежала из дома и, не отдавая себе отчета в своих словах, истошным голосом заорала: — Сатана! Грабят! Ох, грехи наши тяжкие! — Суматоха привела к результату, которого желал Ралф Кемпис: Сол Тиндж с мушкетом выскочил из караульни, Агата Брэдстрит, не желавшая оставаться в стороне, поспешно последовала за ним. К тому времени Смирения Тилли обнаружила дыру в окошке и лишилась чувств. Элис Коул опустилась рядом с ней на колени и закаркала молитву. Прочая братия также покинула свои жилища, и Ралф Кемпис под шумок прокрался в караульню. Приложив палец к губам, он отворил камеру и увел прочь Сару Венн.
10
Спустя два дня, дорогой Реджиналд, мне принесли весть, что папистская шлюха как ни в чем не бывало показывается в Мэри-Маунт. Подобно Иезекиилю, корчившемуся в собственных испражнениях, я не смог удержаться от праведного гнева. «Бесстыжий лжец! Презренный Ралф Кемпис! По нему плачет тюрьма! Вот бы проткнуть его копьем, когда он сидит в нужнике и тужится». — «Вот в это место я не стал бы вас сопровождать, сэр». Этот юнец по имени Гусперо теперь на каждом шагу злит меня и раздражает. Мне приходило в голову, что шут Кемпис заразил его римской болезнью, но я смолчал. Ожесточил против него сердце, но язык удержал за зубами. Я строил планы и действовал в одиночку.
Вскоре за тем я созвал совет, чтобы обсудить, как противостоять нашим гнусным и злонравным соседям. «Мы собрались здесь ради нашей общей пользы и безопасности, — обратился я к братьям. — По соседству находится поселение язычников, которые ныне неприкрыто стремятся уменьшить нас числом, опустошить наши владения и подорвать наш свободный дух. Кто они в сущности, эти паписты? По отношению к нашим карманам они ненасытная банда разбойников, которая постоянно грабит нас и разоряет. По отношению к нашему государству они грозят оказаться неистребимой гидрой беспокойства и подозрительности, кузницей раздоров. От них исходит опасность бунта. Они потрясают пылающим факелом общественного разлада. От интриг они перейдут к вредительству, а там недалеко и до насилия. Кто знает?»
Угодник Листер, воспламененный моей речью, поднялся с воззванием «про тесто». «Очистите старую закваску», — вскричал он. «Мистер Листер — добрый христианин, и меня весьма ободрила его цитата из Павла. И, набравшись смелости, я выскажу вам, мои коринфяне, что лежит у меня на сердце. Я думал вначале, что цивилизованное общение с папистами может быть допущено, пусть даже истинная дружба и доверительность исключена навсегда».
«Боже сохрани!» Это воскликнула славная Смирения Тилли, уже пришедшая в себя и повеселевшая после испытания, которое выпало ей в ту ночь, когда сбежала папистка. «Сохранит, добрая миссис Тилли. Теперь нам понятно: от нас ожидали, что мы станем терпеливо сносить оскорбления в адрес нашей религии, как на словах, так и в поступках. Нам предстояло пресытиться соблазнами… — Я взглянул на нее, и она громко застонала. — Без конца наблюдать акты идолопоклонства и суеверия. Подставлять уши слухам о скверных и нечестивых деяниях. Разве не наблюдали мы уже, как проворны, лицемерны и нечестивы сделались эти иезуиты?» — «Наши ворота из слоновой кости сломаны на куски!» — «Верно сказано, Элис Сикоул. Иезуиты постоянно у нас под боком, пытаются отвратить нас от правильного почитания Создателя. Для христианина это несвобода. Вам известно, что я человек мягкий по натуре, сторонящийся оружия и смуты. Но, воистину, мы не можем терпеть подобную жестокую враждебность и наглые оскорбления. — Я попал прямо в яблочко. Наступило глубокое молчание, приятное моей слепоте. — Итак, нам понадобятся форты и гарнизоны. Мы соберем вооруженную стражу. Враг не дремлет, будем и мы бдительны. Добрые братья из Нью-Мильтона, мы должны создать армию! Нам нужны собственные солдаты под водительство Христа! — Я уловил там и сям шепот, поэтому заговорил с еще большим напором. — На битву мы пока не призваны. Повторяю: пока. Но мы должны среди самых крепких братьев избрать будущих солдат и полководцев, выучить их и вымуштровать. Надо держать в постоянной готовности наше оружие: мушкеты и шпаги, порох и пули — все, что пошлет Христос. А что будет потом — кому ведомо? Не исключаю, добрые мои собратья, что Господь уготовал для нас деяния великие, о которых мы еще не подозреваем. А теперь не споете ли со мной из "Завета Благодати"?»
