Но когда я попросила дать мне следующую главу, Тео запротестовал, заявив, что вообще не следовало показывать мне текст, что продолжение может меня разочаровать и что, если я загляну на следующие страницы его работы, это вообще может «пагубно повлиять» на процесс написания книги. Он заметно напрягся и очень разволновался во время разговора. Я сделала вид, будто не вижу в этом ничего странного, хотя Тео вел себя как человек, одержимый манией преследования.
— Я никогда, никогда больше не позволю тебе прикоснуться к рукописи, — повторял он, меряя быстрыми шагами свою комнату.
— Тео, поверь, тебе не о чем беспокоиться…
— Не о чем беспокоиться! Не о чем беспокоиться! Да что ты знаешь о беспокойстве? За четыре года никто не дотрагивался до этой рукописи — ее не касалась ни одна живая душа!
— Но ты же сам дал мне ее, Тео. Ты попросил меня ее почитать. И я не понимаю…
— Вот тут ты права, ты не понимаешь, что все это означает для…
Но, не закончив фразу, Тео схватил в охапку свою кожаную куртку и выскочил за дверь. В первое мгновение я хотела было броситься за ним следом, но предпочла оставить его в покое, тем более что эта дикая сцена вывела из равновесия и меня. Я решила, если он не вернется и не даст каких-то объяснений своего возмутительного поведения, вечером уйти к себе.
Через час он не появился, так что я написала записку:
Я ждала. Надеюсь, тебе сейчас хорошо.
После этого я ушла.
К этому времени мы были вместе примерно шесть недель и, хотя несколько вечеров провели у меня, по большей части обитали в квартирке Тео в Кембридже, из которой было куда удобнее добираться до кинотеатров, коих было немало на Гардвард-сквер. Встречались мы два-три раза в неделю, но при этом свято соблюдали неписаное правило никогда не появляться друг у друга без приглашения. До того самого вечера… была уже почти полночь, когда в мою дверь позвонили. Я колебалась, не зная, отворять ли. А что, если, думала я, этот вечер показал его в истинном свете, если личина нормальности и романтической любви спадет с него окончательно и мне отныне придется иметь дело с пугающим, странным типом, которого он до сих пор тщательно от меня скрывал?
Но другой голос сказал: Зато оттолкнув его сейчас из-за случайного небольшого взбрыка, ты рискуешь остаться одна. Тебе ведь вовсе не улыбается снова остаться одной.
Поэтому дверь я открыла. За ней стоял Тео, тихий, присмиревший, с виноватыми, испуганным глазами.
— Это было… ужасно, — почти прошептал он, — И я пойму, если ты захлопнешь дверь у меня перед носом. Но…
— Это твой маленький секрет, который ты от меня скрывал: беспричинные вспышки безумия? Ты всегда вот так взрываешься на ровном месте?
— Прости. Ты не представляешь, как мне стыдно. Можно мне войти? — Я колебалась. Тео шепнул: — Прошу тебя, Джейн…
Я кивком показала, чтобы он следовал за мной, и стала подниматься по лестнице. Едва оказавшись в гостиной, он обнял меня и начал говорить, что я лучшее, что было у него в жизни, что в последний раз подобная вспышка гнева была у него больше двух лет назад. Если подобное повторится еще хоть раз, я могу тут же его бросить — он это поймет, ведь он готов ради меня на все…
Меня расстрогало его искреннее раскаяние, и все же… когда видишь, как сильно человек в тебе нуждается, это всегда немного пугает, хотя тогда меня это, напротив, успокоило. Возможно, потому, что в тот момент я и сама нуждалась в Тео, а еще потому, что он сумел заставить меня почувствовать себя нужной и жизненно необходимой для него. Ох, какая же это старая, бесконечная игра в перетягивание каната — с одной стороны, нам хочется быть кому-то нужными, а с другой, мы боимся этой зависимости, ведь страшно брать на себя ответственность за другого человека.
Словом, я положила руки ему на плечи и сказала, что больше на эту тему мы говорить не будем, так что добавлю я только одно: идем в постель.
Сказано — сделано. Когда я проснулась на следующее утро в восемь, оказалось, что Тео нарушил свое незыблемое правило, поднялся и готовит для нас шикарный завтрак. Он завел было песню о том, как ему стыдно за вчерашнее, но я заткнула ему рот поцелуем.
— Это больше никогда не повторится, — пообещал он мне.
— Ловлю на слове, — ответила я.
Я отправилась на работу, исполненная решимости навсегда забыть об этом инциденте.
И Тео сдержал свое слово. После того единственного срыва прошли месяцы, но ничего подобного он себе не позволял. Не то чтобы он носился со мной как с хрустальной вазой, вел себя идеально и вообще не демонстрировал непростых сторон своего характера. Нет, разумеется, вскоре он вернулся к своему прежнему образу жизни — продолжал смотреть кино ночи напролет, никогда не поднимался раньше двенадцати дня, категорически отказывался перейти с фастфуда на более здоровую пищу. Но я не жаловалась. Если у меня случался особенно паршивый день в университете или просто накатывал приступ черной меланхолии, что со мной случалось периодически, Тео инстинктиво чувствовал ситуацию и выбирал верную линию поведения: был ко мне внимателен, но не донимал чрезмерно. Научиться чувствовать, когда лучше оставить человека в покое, не самое простое дело, но мы оба, кажется, усвоили этот урок. Я всегда скучала без Тео в его отсутствие, и меня успокаивало то обстоятельство, что мы редко разлучались больше чем на день-другой.
Прошло восемь месяцев. Однажды вечером, вернувшись домой, я увидела стоящий фургончик с надписью «Сони». Не успела я подняться на крыльцо, водитель подскочил ко мне, спросил, не я ли Джейн Говард, и сообщил, что они дожидаются меня, так как привезли мне телевизор с сорокадвухдюймовым плазменным экраном. Я предположила, что это, очевидно, ошибка, но водитель предъявил накладную, в которой черным по белому были написаны мой адрес и имя Тео.
— Но я вовсе не хочу такой громадный телевизор, — запротестовала я.
— Ну, это не к нам, скажите это человеку, который его для вас заказал.
Я попросила парня подождать пять минут, поднялась к себе и позвонила Тео в Гарвардский киноархив.
— Ты сумасшедший? — спросила я его.
— Уверен, что ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, — сказал Тео.
— На кой ляд мне такой здоровенный телевизор?
— Мне кажется, он нам необходим.
Нам. В первый раз за все время он употребил местоимение во множественном числе.
— Пытаться смотреть кино на твоем малюсеньком телике — это в каком-то смысле кощунство. Вот я и…
— Ты должен был сначала обсудить это со мной.
— Но тогда не было бы неожиданности, а без нее не получился бы сюрприз.
— Такой аппаратище наверняка стоит кучу денег?
— Ну, это же моя проблема, а не наша, правда?
Снова это множественное число. Это что, такой способ сообщить, что он ко мне переезжает?
— Даже не знаю, что сказать…
— Вот и не говори ничего, пока я не заявлюсь ближе к вечеру с новенькой цифровой записью «Дела жизни и смерти» Прессбургера и Пауэлла.[75] Ты просто не поверишь, какие чудеса им удавалось творить на заре цветного кинематографа.
Тео был прав: телевизор точно вписался в свободный угол рядом с камином, и экспрессионистская картина Прессбургера и Пауэлла действительно воспринималась совершенно иначе на этом неправдоподобно широком экране.
— Я знал, что тебе понравится, — заявил Тео.
— Но только я прошу, постарайся впредь обходиться без таких ошеломительно широких жестов.
— Но мне нравится тебя ошеломлять. Тем более что сама ты до того уж рациональна и практична, что даже чересчур. Это тебе не полезно.
Хм… а ведь он попал прямо в яблочко. Я тщательно взвешивала любую покупку, даже самую маленькую, и позволяла себе что-то лишь в самом крайнем случае, если это не казалось мне безрассудством или потаканием своим капризам. Тео с возмущением наблюдал, как я примеряю в магазине понравившуюся мне одежду, а потом отказываюсь купить, так как это «слишком дорого» (даже если магазин был средний по ценам) или «у меня уже есть что-то подобное» (таким образом я убеждала себя, что мне эта вещь не нужна).
— Но тебе же действительно нужна приличная кожаная куртка, — уговаривал он меня, заметив, что мне очень понравилась одна в магазине на Ньюбери-стрит.
— Я могу прожить и без нее.
— Но она же так тебе идет.
— Да ведь это почти четыреста долларов.
— Не отказывай себе.
— Мне стыдно себе потворствовать.
— Это серьезно. Ты должна научиться себя баловать хоть в чем-то. Жизнь, черт возьми, слишком коротка, чтобы откладывать все на потом. И не надо убеждать весь мир, что ты не мотовка и не такая, как твой папочка-мошенник.
