И дальше еще несколько пассажей из недавнего:
Да здравствуют прогулки полвторого,
проселочная лунная дорога,
седые и сухие от мороза
розы черные коровьего навоза!
…………………………..
Зачем в золотом ознобе
ниспосланное с высот
аистовое хобби
женскую душу жмет?
…………………………..
Гляжу я, ночной прохожий,
На лунный и круглый стог.
Он сверху прикрыт рогожей —
чтоб дождичком не промок.
И так же сквозь дождик плещущий
космического сентября,
накинув Россию на плечи,
поеживается Земля.
И все так легко. Так звонко. Так гениально! И на обратном пути с террасы можно так же легко, гениально и звонко поцеловать родную Фоску в щеку и в губы Катю, по дружески и на «ты».
Потом поднялся Григ Барлахский. Он был в одной тельняшке без рукавов, чтоб все любовались лаокооновским сплетением рук. Все ждали очередной артподготовки с последующим штурмом собственных позиций, но вместо этого матерый талантище прочел не то что даже ретро, а историческое, лирику времен первой бесславной блокады.
Я тоже был бы в Оленьку влюблен,
За ней по Малой Офицерской следуя,
Но муж ее, противника преследуя,
Отстаивал Четвертый бастион…
…………………………..
У флотских свой устав и свой закон:
Не смей к чужому прикасаться ты
Не то не будет никакой кассации,
Пока гремят раскаты Оборон.
…………………………..
А ночью, отбивая Южный склон,
Слова прощанья и прощенья комкая,
Он умер на руках у Перекомского,
В жену которого он утром был влюблен.
К концу его чтения мрачнейший едва ли не до посинения Влад Вертикалов прошептал Милке Колокольцевой «Я умираю, любовь моя. Налей мне чачи». Милка посмо рела на Катю, и та кивнула. Стакан виноградной водки оживил Влада и удалил синеву с его щек.
Теперь очередь дошла до Эра. Он волновался не меньше Влада. Полез на террасу эдаким увальнем. Что читать? Ну ладно, начну с одного из ранних, ну, скажем, то, про «парней с поднятыми воротниками», а кончу одним из недавних, про Лорку. Он начал читать стих из ранней книжки, написанный якобы о западных «потерянных», а на самом деле о наших юнцах, мучимых непонятной советской жаждой:
Парни с поднятыми воротниками,
В куртках кожаных, в брюках—джинсах.
Ох, какими словами вас ругают!
И все время удивляются: живы?!
…………………………..
Равнодушно меняются столицы —
Я немало повидал их, — и везде.
Посреди любой столицы вы стоите,
Будто памятник обманутой мечте.
…………………………..
Я не знаю — почему, но мне кажется:
Вы попали в нечестную игру.
Вам история назначила — каждому
По свиданию на этом углу.
…………………………..
Идиотская, неумная шутка!
Но история думает свое…
И с тех пор неторопливо и жутко
Всё вы ждете, всё ждете ее.
Вдруг покажется, вдруг покается,
Вдруг избавит от запойной тоски!
Вы стоите на углу, покачиваясь,
Вызывающе подняв воротники…
А она проходит мимо — история, —
Раздавая трехгрошовые истины…
Вы постойте. Парни, постойте!
Может быть, что-нибудь и выстоите.
Все слушали очень внимательно. Он понял, что этот стих стал для многих настоящей ностальгией. Роберт начал читать второй стих:
А одна струна — тетива,
зазвеневшая из темноты.
Вместо стрел в колчане — слова.
А когда захочу — цветы.
А вторая струна — река.
Я дотрагиваюсь до нее.
Я дотрагиваюсь слегка.
И смеется детство мое.
Есть и третья струна — змея.
Не отдергивайте руки:
Это просто придумал я —
Пусть боятся мои враги.
А четвертая в небе живет.
А четвертая схожа с зарей.
Это — радуга, что плывет
Над моею бедной землей.
Вместо пятой струны — лоза.
Поскорее друзей зови!
Начинать без вина нельзя
Ни мелодии, ни любви.
А была и еще одна
очень трепетная струна.
Но ее — такие дела —
Злая пуля оборвала.
Этот стих, к тому времени еще нигде не напечатанный, вызвал удивленные аплодисменты. Каков Эр! Неужели это тот самый, кого когда-то при внезапной ссоре его ближайший друг Тушинский назвал «барабанщиком при джазе ЦК ВЛКСМ»? Последним из поэтов выступал тот, кто все это затеял; Ян Тушинский по кличке «Туш», Пример Роберта его вдохновил войти в ту же волну: сначала пущусь в ностальгию, а потом завершу все мощным общественным призывом. Выступая на бесчисленных фестивалях и конференциях на Западе, он уловил, что наиболее значительную фигуру выпускают в самом конце. Пусть так и будет, он это заслужил. Он встал в картинную позу, одной рукой опираясь на столб террасы, а другую руку пустил в ход, как бы укрепляя эмоциональный зов. И подвывал немного:
А снег повалится, повалится,
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне.
…………………………..
И мне покажется, покажется
по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока еще,
а только буду молодым.
…………………………..
Начну я жизнь переиначивать,
свою наивность застыжу
и сам себя, как пса бродячего,
на цепь угрюмо посажу.
…………………………..
Но снег повалится, повалится,
закружит все веретеном,
и моя молодость появится
опять цыганкой под окном.
Прочитав эти стихи, он заметил, что они хорошо подействовали на женщин. Даже такие ехидины, как Танька с Нэлкой, как-то мягко заулыбались и проявили, как они говорят, «невыносимую романтику». Но ближе всех к этой невыносимости, конечно, оказались простые девчонки, вроде его верной Зари — почти до слез, почти до изрыдания рыданий, до серебристой декларации любви; и с ней, конечно, красоточки из ансамбля «Мрия», что по-украински — мечта!
Он сказал всем с террасы, что сейчас пойдет совсем другая тематика, а именно глубинно-российская, которая, по сути дела, в тяжелый год опалы и издевательств поставила перед ним новые вопросы и подняла его дух:
Зa ухой, до слез перченой,
сочиненной в котелке,
спирт, разбавленный Печорой,
пили мы на катерке.
…………………………..
И плясали мысли наши,
как стаканы на столе,
то о Даше, то о Маше,
то о каше на земле.
…………………………..
Люди все куда-то плыли
по работе, по судьбе.
Люди пили. Люди были
Неясны самим себе.
…………………………..
Ах ты, матушка Россия,
что ты делаешь со мной?
То ли все вокруг смурные?
То ли я один смурной?
…………………………..
Я прийти в себя пытался,
и под крики птичьих стай
я по палубе метался,
как по льдине горностай.
…………………………..
Ждал я, ждал я в криках чаек,
но ревела у борта,
ничего не отвечая,
голубая глубота.
Эта концовка прозвучала как убедительное завершение чтений: в ней прозвучала основная мысль пробуждающегося общественного сознания, так подумал, стараясь не отклоняться от привычных формулировок, зависший над поляной Пролетающий, и все именно так и почуствовали, а властитель дум Лев Копелиович, отмахнув в сторону окладистую бороду, гулко произнес: «Янка, мы все тебя благодарим!»
